А Кони - Совещание о составлении устава о печати
Таким образом, закон, дополненный и еще строже очерченный, чем нынешняя статья 140, ограждая интересы государственной безопасности, не являлся бы вредным стеснением для печатного слова. При соблюдении приведенных выше условий он лишь послужил бы указанием для редакций повременных изданий на те редкие, временные и исключительные вопросы из области войны, а также внешней и финансовой политики, изъятие которых устранит грозящую государству опасность.
Освобождение книг и брошюр от предварительной цензуры представляется прямым логическим последствием упразднения такой цензуры по отношению к повременным изданиям. Между книгою и последними существует тесная связь и взаимная замена: книге может предшествовать ряд статей и рецензий, находящих себе место в газете; в свою очередь, совокупность газетных статей, объединенных одним заглавием или названием, может составить самостоятельную книгу. Если не бояться дурного влияния на читателя - при отсутствии цензурной преграды - того или другого литературного произведения на страницах газеты, то нет основания бояться его же и со страниц книги или брошюры. Можно даже сказать, что повременное издание в этом отношении опаснее, так как брошюра прочитывается и легко затеривается или "зачитывается", оставляя в памяти все более и более изглаживающийся след, тогда как газета твердит, под разными формами, одно и то же постоянно и настойчиво, как капля долбит камень.
Если для повременных изданий была признана достаточною гарантиею правильности действий область карательных постановлений, то та же самая гарантия существует и для книг и брошюр, облагая суровыми карами производство смуты и восстания, возбуждение одной части населения или сословия против других, подстрекательство рабочих против хозяев и возбуждение племенной или религиозной вражды. Уголовное уложение по отношению ко всем этим поступкам указывает на возможность совершения их путем печатного слова или публикации, грозя притом, согласно статьям 36 и 309, уничтожением самого произведения преступного содержания. Точно так же богато Уложение и статьями, карающими совершение путем печати проступков против нравственности, религии и общественного порядка. Вероятно, при необходимом пересмотре Уголовного уложения нужно будет дополнить эти статьи более дробными постановлениями, расширяющими область подсудности низшим судам. Тогда центр тяжести ограждения общества от вредных книг и брошюр перейдет в область карательных законов и даже окажется излишним установление вневедомственной инстанции для уничтожения вредных книг, о которой говорит журнал Комитета министров.
Надо заметить, что высказанное в циркуляре министра внутренних дел требование безусловной безвредности книг и брошюр представляется и неприемлемым, и неосуществимым. Можно понять требование воспрещения книг безусловно вредных, так как оно содержит в себе определенный признак, равно применимый ко всем случаям и состоящий в том, что сочинение должно быть вредно всегда и при всех условиях, если только не иметь в виду читателей, лишенных рассудка от рождения или по болезни. Но что называть безусловно безвредным? Здесь приходится войти в сферу совершенно случайных признаков, на которых будут основаны произвол, усмотрение и - говоря языком Основных законов "обманчивое непостоянство самопроизвольных толкований", направленные к тому, что в публичной речи одного из наших министров было названо "усмирением буйства ума".
И действительно, одно и то же произведение может совершенно различно влиять на читателей разных темпераментов, различных душевных состояний, развития, восприимчивости, доверчивости, способности понимать шутку и т. п. Можно ли ставить объективную оценку книги в зависимость от здоровья, настроения или нервного возбуждения не только читателя, но, пожалуй, и цензора? Очевидно, такой масштаб совершенно непригоден. Притом, проявление не только грубых насилий, но и нелепых взглядов под влиянием невежества, в большинстве случаев, не может быть связано с влиянием книги на народ, до сих пор предпочитающий всему сочинения о божественном и сказочные небылицы.
В этом отношении чрезвычайно поучительные данные содержит в себе книга "Что читать народу", изданная в Харькове в 1888 году *. Слухи, вызвавшие убийство архиепископа Амвросия во время чумного бунта в Москве в 1771 году, холерные и картофельные беспорядки, женский бунт в Севастополе, убийство доктора Молчанова в Хвалынске и т. п., не носят на себе никакого следа влияния книги, а политические процессы семидесятых годов о хождении в народ показали, что все подделки под Эркман-Шатриана, "Сказка о копейке" и "Хитрая механика" никакого влияния на народ не имели **.
* Речь идет о двухтомном издании X. Д. Алчевской.
** Подразумеваются следующие нелегальные народнические издания: "История одного французского крестьянина. Книга сия написана французским крестьянином в знак братской любви к русским крестьянам", [Женева], 1873. Авторство приписывалось Д. А. Клеменцу, Л. А. Тихомирову и П. В. Засодимскому; "Сказка о копейке. Сочинение Ф. ***", СПб., 1870 [Женева, 1874]. Автор-С. М. Кравчинский; "Хитрая механика. Правдивый рассказ откуда и куда идут деньги. Сочинение Андрея Ивановича", М. [Цюрих], 1874. Автор В. Е. Варзар. Брошюра неоднократно переиздавалась.
Наконец, если требовать безусловной безвредности, то, пожалуй, придется признать библию и святейшую из книг - евангелие - тоже вредными и подлежащими предварительной цензуре * вроде сочинений ad usum delphini **. Именно в евангелии содержатся тексты, на которые опирается изуверство некоторых противообщественных сект. Скопцы ссылаются на "соблазняющее око" и на два вида скопцов, о которых говорит Христос; сопелковские бегуны опираются в своем бродяжестве на то, что Сын Человеческий не имел, где главу преклонить; хлысты там же ищут оправдание своему отрицанию брака. Таким образом, ввиду этих ложных толкований, слова, несущие собою мир и величайшее утешение человеку, могли бы не пройти через цензуру.
* Кони намекает здесь на факт длительного сопротивления царского правительства изданию библии и евангелия на русском языке.
** "Для чтения дофина". Речь идет об изданиях, приспособленных для детского чтения.
Нам говорят, что цензура может быть смягчена тогда, когда распространение широкого просвещения оградит читателей от возможности вредного влияния книги, но такая иллюзия опровергается тем, что именно указанные нам, как вредные, книги являются результатом большого умственного развития и лишь на него рассчитаны.
Указания на проповедь сепаратизма тоже мало убедительны. Если под призывом к сепаратизму разуметь отторжение от государства его отдельных составных частей, то призыв к нему предусмотрен Уложением о наказаниях и средствами против него служат - соблюдение срока выпуска книги и судебное преследование. Но если под сепаратизмом разуметь, как это у нас иногда делается, простую проповедь сохранения и изучения племенных и бытовых особенностей в языке и обычаях, то борьба против такого сепаратизма не только не входит в задачи государства, но и прямо им противоположна, заменяя живое единение во имя общих целей мертвящею механическою связью.
Наш Цензурный устав относится с двойною строгостью к переводам, считая их почему-то более вредными, чем оригинальные произведения, и впадая, в статье 6, в странное с собою противоречие, а именно разрешая выход без предварительной цензуры переводов с древних классических языков, тогда как в последних "добрые нравы и благопристойность", ограждаемые статьею 4 Устава цензурного, иногда оскорбляются очевидно и полномерно. Достаточно указать на сочинения Лукиана, на шестую сатиру Ювенала, на Светония, на Марциала, на Аристофана в его "Лягушках", на средневековых писателей Петра Аретина и Антония Панормиты или, наконец, на некоторые страницы, изложенные по-латыни в известном сочинении знаменитого французского врача Tardieu "Sur les attentats aux moeurs" ("0 преступлениях против нравственности" - франц.).
Вот почему надлежит и переводы сравнять в их цензурной судьбе с оригинальными произведениями. Остаются книги для детей и сочинения педагогические. Но и для тех и для других, при отмене предварительной цензуры, останется тот же срок пребывания до выпуска в свет в цензурном установлении и возможность судебного преследования.
Высказанное здесь особое опасение бесцензурности книг педагогических представляется не совсем понятным. Если под педагогическими книгами разумеются книги для употребления в школах, то цензуру их, конечно, заменяют указания и распоряжения учащего персонала. Если же это книги, предназначаемые для последнего, то спрашивается, о каком вреде их может быть речь? Нелепые педагогические теории и идущие вразрез с выводами науки положения должны встречать себе преграду не в цензуре, а в опыте и научной подготовке педагогов.
