А Руденко-Десняк - Мир спасет добро
Обзор книги А Руденко-Десняк - Мир спасет добро
Руденко-Десняк А
Мир спасет добро
А. РУДЕНКО-ДЕСНЯК
"МИР СПАСЕТ ДОБРО..."
(Несколько слов от составителя)
Эта фраза записана на магнитофонную пленку перед самой смертью Нодара Думбадзе: он продолжал думать о главном деле своей жизни - литературе, о том, ради чего она существует, что должна давать людям.
Полемика с известным высказыванием Ф. М. Достоевского "красота спасет мир"? Н. Думбадзе, при всем его острословии, не был полемистом по натуре, да и на слова, произнесенные великими, покушался с большой осторожностью. Но то, что казалось ему дорогим и важным, отстаивал твердо, последовательно, упорно - и в немногочисленных речах, и, главным образом, в своем творчестве.
Времена меняются, литература избавляется от "застойного" молчания, распространявшегося на главное в нашей прошлой и нынешней жизни, книги и журнальные публикации потрясают открывающейся в них правдой, а произведения Нодара Думбадзе по-прежнему пользуются пристальным читательским вниманием. И это при том, что в них никогда не было публицистически очерченной проблемности, которая так импонирует современному читателю, а социальность его прозы представала все-таки большей частью в весьма и весьма опосредованном виде (прямая актуализация жизненного материала в некоторых эпизодах "Закона вечности" большого успеха автору не принесла).
Чем же этот писатель "брал"? Чем он "берет" сегодня?
Ответить на подобные вопросы всегда сложно, потому что писательская популярность таит в себе некую извечную загадку (проблематично само совпадение вкусов огромного числа людей). Юмор, доброта, неназойливость "морали" при ясности убеждений, искренний интерес к заботам самого обычного, "рядового" человека - все это присутствует в произведениях Н. Думбадзе, обеспечивая им достойное место в нашей сегодняшней литературе и в сознании большой читательской аудитории. Гораздо труднее найти рациональное определение для самой атмосферы этой прозы, атмосферы празднично-поэтичной, о каких бы драматических событиях она ни повествовала, ибо само мировосприятие, свойственное писателю и человеку Нодару Думбадзе, отличалось непреходящей талантливостью; походя брошенная реплика могла быть освещена все той же искрой божьей. Он жил щедро и талантливо, как и его герои. От этого человеческого качества не обязательно зависит качество литературного письма (писал он, как и все, по-разному). Ну, да, перефразируя известную пословицу, скажем, что лучше с веселым человеком потерять, чем со скучным найти. Похоже, многочисленные поклонники Н. Думбадзе придерживались и придерживаются такой же точки зрения.
Его смех и его голос зазвучали в недолгий период "оттепели" конца 50-х - начала 60-х годов. Он - подлинное литературное и социальное дитя того времени (как и остальные "шестидесятники" грузинской и не только грузинской литературы). Он заговорил от имени человека, осознавшего себя таковым, а не угрюмым маленьким "винтиком" сталинской государственной машины, и выразил неколебимую веру в конечное торжество светлых жизненных начал, в справедливое переустройство жизни (поколение "оттепели", кстати, и сегодня оказалось наиболее действенной силой, движителем позитивных общественных процессов - случайно ли это?) Менялись времена, а герой писателя и он сам продолжали смеяться над житейскими невзгодами, людской глупостью, унылым безверием. Этот смех иногда казался неуместным и шокировал критиков с безупречным эстетическим вкусом (который, т. е. вкус, мог странным образом прямо отражать угрюмо-официальную точку зрения на вещи; отечественная критика, впрочем, знавала и не такие странности). Писатель продолжал оставаться верным себе. Не думаю, конечно, чтоб деликатно именуемые "застойными" годы давящего кризиса, в том числе и духовного, миновали творчество Н. Думбадзе - некоторый переизбыток оптимизма и пафоса имел место. Но объективности ради примем во внимание и то, что в Грузии 70-х - начала 80-х годов для творческих людей сложилась обстановка более благоприятная, чем в других, куда более обширных местностях, и то, что этому художнику был органически свойствен жизнеутверждающий пафос. Истовая вера, при всей своей наивности, заметно отличается от казенной бодрости, и это отличие легко замечается читателями.
Читая прозу Н. Думбадзе, ощущаешь мощный напор жизненных сил, темперамент его героев взрывной и может проявиться абсолютно неожиданно; течение сюжета кажется подверженным капризному случаю... Слова насчет разгульной повествовательной стихии просятся сами собой, но не будем поддаваться соблазну первых впечатлений. Упаси нас бог подумать, что Н. Думбадзе с его редкой одаренностью не всегда ведал, что творил за столом, и был импульсивным поэтом-импрессионистом. Мне довелось о многом поговорить с ним (эти беседы опубликованы в моей книжке о творчестве Н. Думбадзе), и я в конце концов убедился, что все причудливые и так трудно поддающиеся рациональному взгляду построения думбадзевской прозы покоятся на мощном фундаменте этической позиции, в которой оказались столь прочно соединены "простонародное" и интеллектуальное начала.
"Смех раскрепощает человека. Смех делает человека свободным" - сила этих формулировок Н. Думбадзе в их определенности. У своих земляков, гурийских крестьян, он учился жить, смеясь, - учился внутреннему достоинству, неприятию фальши, стойкости и мужеству. Уже первое крупное произведение писателя - "Я, бабушка, Илико и Илларион" - несло народную смеховую культуру, которая всегда выражала яркую жизненную философию, подчинялась четкой шкале социальных и нравственных ценностей. Возможно, это была всего лишь верхушка айсберга народной жизни, претерпевшей в новейшие времена множество трагических изломов, но принадлежность ее к этому айсбергу сомнений не вызывала.
Само собой, среди своих учителей Н. Думбадзе называл не только славных жизнелюбов-гурийцев, но и Гоголя, Зощенко, Чехова и особенно Сервантеса - это вопрос не начитанности, а впитывания близкого, насущно необходимого духовного опыта. В его речах вспыхивали искры сарказма, он мог больно ударить словом, а вот сатириком в прямом смысле слова принципиально не был: от смеха он ждал не уничтожения человека, а возвышения и очищения человеческой души.
С обычной своей улыбкой Нодар признался, что к созданию повести о Зурикеле Вашаломидзе и стариках из гурийской деревни его подвигла книжечка Эрскина Колдуэлла "Мальчик из Джорджии". Оказалось, можно писать и так весело, без оглядок на авторитеты, не заботясь о лепке монументальных героических "образов"... Сильный талант никогда не боится упреков в "заимствованиях" и открыт любым впечатлениям и воздействиям. Это же можно сказать об осознавшей свою корневую силу литературе. А. Пушкин, Л. Толстой, В. Гюго присутствовали в наших беседах, как и Илья Чавчавадзе, Галактион Табидзе или Шота Руставели; из разговоров с Н. Думбадзе становилось понятнее, как его национальной литературе удалось сохранить и развить свою цельность и специфику, находясь на перекрестке мощнейших влияний, не сторониться их, а осознанно, готовясь перенять все органически приемлемое, идти им навстречу... Эта проблема далеко выходит за круг чисто литературных проблем. Нодар Думбадзе мог с юмором посмотреть на грузин и грузинское, он говорил, что русские в Грузии - это Гулливер в стране лилипутов, а грузин в России - лилипут в стране великанов, но землю свою любил до самозабвения и был истинным ее сыном. А отношения между народами - в идеале - представлялись ему цветущим лугом, где каждый цветок и каждая былинка чувствует себя естественно и свободно рядом с другими. Как нужна была бы сегодня эта яркая и страстная проповедь человеческого взаимоуважения, человеческого братства!
Из опубликованных бесед с Н. Думбадзе оказались вычеркнутыми его слова: "Я - генетический христианин". Так писатель объяснял, почему Бачана Рамишвили из "Закона вечности" видит во сне Христа, почему ведет с ним напряженные мировоззренческие диалоги. Это ведь идеологи "застойного" периода, забыв об азах материализма, пытались убедить себя и других, что вера, убеждения человека нового времени способны вырасти сами по себе, ни от чего не происходя и ни на чем не основываясь. Н. Думбадзе мог взорваться пассажем по поводу кощунственности "атеистического" отрицания Священного Писания, "великой литературы", но от видимой публицистической полемики с подобным "атеизмом", стоящим за ним узкоидеологическим прагматизмом уходил - возможно, в силу уже упоминавшейся неполемичности своей писательской натуры. Его глубинные представления о вещах уходили в глубины же его прозы. Разве, прочтя роман "Белые флаги", став свидетелем горячих споров, ведущихся обитателями тюремной камеры, вы не придете к выводу, что безверие всегда страшнее и опаснее веры, любой честной веры, даже если она наивна, противоречива и не сформулирована с должной четкостью? Пройдем мысленно тернистый путь убежденного коммуниста Бачаны Рамишвили: он, во взрослом своем состоянии, не так уж много действует на страницах романа, представая в конечном счете страстотерпцем, чья нравственная высота насущно необходима людям.
