Виктор Ерофеев - Русский апокалипсис
В отличие от непристойных слов других языков, мат разветвлен, как кедр, и многофункционален. Он выходит за границы ругани, превращаясь не столько в философию языка, сколько в философию жизни. Могучая паутина сексуально ориентированного мата — достойный кандидат в книгу рекордов Гиннеса. В этом секретном языке, который знает вся Россия, содержатся много сотен словообразований. Его окружают прозрачные синонимы, зашифрованные эвфемизмы.
Успешный побег мата на свободу превратил мат в модную тему. В последние десятилетия появились словари мата, сначала на Западе, а теперь и в России — их авторы роются в значениях матерных структур. Для консервативного русского читателя эти издания — флакон нашатыря, поднесенный к носу. Ко мне журналисты постоянно пристают с вопросом: можно ли использовать мат в литературе? Для культурных людей это — чистая провокация. Так обстоит дело с нормативной общественной культурой. Доказать ей ничего невозможно.
Правители России всегда испытывали повышенный интерес к языку, стремясь держать его под контролем. Еще Екатерина Вторая объявила войну непристойностям, специальным указом запретив употребление слова «блядь», что, вероятно, объяснялось ее богатым сексуальным опытом (этот запрет и сделал «блядь» матерным словом). Придя к власти, Ленин демократизировал орфографию до такой степени, что она потеряла связь с этимологией: писатели были в отчаянии. Последней теоретической работой Сталина был труд по языкознанию. Хрущев пошел дальше Ленина, предложив, чтобы слова писались так, как слышатся. Его свергли прежде, чем это случилось. При Путине, может быть, с легкой руки его жены, филолога Людмилы, депутаты проправительственной партии, под эгидой Каадыра-оол Алексеевича, решили окончательно разобраться с матом. В советские времена за матерщину в общественном месте можно было сесть на пятнадцать суток. По проекту думского закона открытое использование мата, стоящего на трех слонах (хуй, пизда, блядь) и одной черепахе (глагол ебать), должно караться вплоть до тюремного заключения.
— В Туве тоже ругаются матом, — признался депутат. — Мне было одиннадцать лет, когда в мою родную деревню приехали русские монтеры чинить электричество. Через некоторое время на уроке русского языка меня учительница спрашивает: «Ты домашнее задание сделал?» Я ответил: «Ни хуя». Она промолчала, а после уроков подошла ко мне, взяла под руку: «Больше не повторяй этого, это нехорошие слова». И мне стало стыдно.
Ему, видимо, стыдно до сих пор. Бичелдей показал на своем примере механизм общероссийского знакомства с матом в детстве. Это явление описал мне и лидер «Ленинграда» Сергей Шнуров, когда мы пили виски в клубе «Китайский летчик». В песнях «Ленинграда» мат существует, по его словам, как «музыкальный экспрессионизм, когда все краски утрированы, как художественное хулиганство».
— Я помню свою первую встречу с матом, — сказал Сергей. — Это было в первом классе. Десятиклассники играли в футбол, и один из них, который играл лучше всех, постоянно говорил «еб». Я не понимал, что это значит, но чувствовал, что за этим словом — сила. Я пришел домой и спросил у папы: что это? Папа растерялся, не мог ответить… Без мата в русской школе невозможно, это называется «выебываться». К тому же, я играл на скрипке, а если мальчик идет со скрипкой и не ругается матом — он не вписывается в местный пейзаж.
Итак, мат — сильные слова. Они пугают учительниц и пап. Больше того, мат сильнее учительниц и пап. В этом смысле мат близок водке (см. выше): он нам неподвластен. Мат до сих пор не объезжен. Светская публика XIX века шарахалась даже от тени мата. Гоголь был вынужден выбросить из «Мертвых душ» презрительное восклицание «Ноздря!»: фонетически оно отдаленно напоминает «пизду».
Отношение к телу и сексу в русской официальной культуре существенно отличалось от европейского — мат стал бунтом против культурного изгнания и уничтожения тела. За исключением краткого периода реабилитации тела в искусстве Серебряного века, который закончился новым, сталинским, запретом на тело в 1930-е годы, секс был грязным делом. Это привело к развитию параллельной подпольной культуры. Две культуры находились в непримиримом противоречии. Освобождение тела началось буквально на моих глазах, в моем поколении. Сила запрета порождала искушение всмотреться в тело. Шизофреническое состояние русской культурной жизни привело к отсутствию устойчивых ценностей. Мат стал матрицей российского подсознания.
Слова для описания гениталий и физической любви взяты напрокат либо из суперотчужденной для русского уха медицинской латыни («вагина» и «пенис» похожи на стерилизованные резиновые приспособления для «коитуса»), либо из мещанских эвфемизмов («краник» и т. п.), которые звучат нестерпимо пошло. Единственное исключение — детское слово «писька», которое неожиданно получило яркий эротический оттенок («Какая у тебя красивая писька!»). Если в английском языке fuck — всего лишь грубая форма определения сексуального действия, то в русском — само действие так же непристойно, как и слово. Слово устремляется за действием в своей неприличности и, догоняя, отождествляется с ним.
Профессор Баранов, специалист по мату, рассказал мне, что, отправившись с иностранными коллегами в Суздаль, он был поражен тем, как общаются между собой провинциальные подростки.
«Если для интеллигентской речи мат — это фигура, а все остальное — фон, то тут совершенно наоборот».
Мы дотронулись до психологической функции мата. Если русский человек ударит себе молотком по пальцам, он выругается — ему станет легче. Мат — способ выбросить из себя агрессию.
«Тинейджеры, — продолжал Баранов, — употребляют мат как фон, потому что это — отражение их бытия, отражение того, как им плохо, в качестве психологической разрядки. Они вынуждены использовать эти слова все чаще и чаще, чтобы достигнуть желанного эффекта, по аналогии с наркотиком».
Бля-бля-бля, еб-еб-еб, — несется по России как сигналы национального бедствия. Мат похож на стон раненого существа, которое не только молит о спасении, но и тоскует по мести. Мат — военный клич, язык войны, выродившийся в междометия. Но, как сказала моя домработница Валя, ходящая по воскресеньям в церковь, узнав, что я пишу о мате: «Мат мату — рознь».
В романе Лема «Солярис» есть образ планеты-мозга, порождающей галлюцинации. Думая о мате, я вспоминаю магнетизм Соляриса. Матерные слова обладают уникальными возможностями, вырываясь из эротического контекста, но сохраняя сексуальную подоснову, выражать восхищение и презрение, наивысшее блаженство и полную катастрофу. При этом существует перекрестный эффект. Так, нейтральный глагол «упасть» отражен сразу в трех матерных выражениях: ебнуться, пиздануться и хуякнуться. Русское ухо тонко уловит различие между этими способами «упасть». Мат не склонен к рыцарскому почитанию женщины. Примкнувшее к мату позже других слово «блядь», даже превратившись в восклицание и междометие, — напоминание о порочности женщины, объекта отторжения и желания одновременно.
Пользуясь спортивной гибкостью русских суффиксов и многообразием приставок, заигрывая с фонетически близкими нормативными словами, мат рождает антропоморфные образы. Мат живописен. Он создает сказочные фантомы персонажей языкового национального театра. Все в России — его актеры. Это образы то ярких, похожих на костюмы «русских балетов» Бакста, женщин — РАСПИЗДЯЙКА, то тупых и неловких мужиков — МУДАК (слово — довесок к четверке матерных слов). Перед нами целый хоровод сумрачных МУДОЗВОНОВ, утомительных ДОЛБАЕБОВ, неполноценных ВЫБЛЯДКОВ, ущербных УЕБЫШЕЙ, трусливых ПИЗДЮКОВ, болтливых ПИЗДОБОЛОВ, отчаянных, хулиганистых ПИЗДОРВАНЦЕВ и бегущих за ними вприпрыжку прощелыг: ПИЗДОДУЕВ. Мат — минимализм словесного материала, покрывающего собою Вселенную. Многократно обложенные матом, русские превращаются в прямое продолжение матерной лексики.
Матерное письмо рисует впечатляющие картины географических дыр, вроде ПИЗДЕПРОПАЩИНСКА, создает мировую суету в образе ХУЕТЕНИ, мировой абсурд в виде ХУЙНИ. ПОЛНЫЙ ПИЗДЕЦ обретает значение не только конца, но и гонца, вестника несчастья: нежданно-негаданно он явится к вам на порог. В городском фольклоре матерные персонажи выглядят мистическими чудовищами:
На мосту стоит прохожий,
На ебену мать похожий.
Вдруг, откуда ни возьмись,
Появился в-рот-ебись.
Матюги — снаряды. Матерщиники — славные артиллеристы. Народ и власть едины в мате. Царственный фаллос России, Петр Первый, рубивший головы взбунтовавшимся стрельцам с матерком на губах, знал в мате толк. Карельский город Кемь («К ебеной матери») — неподтвержденный и неопровергнутый петровский символ взаимосвязи ссылки и мата. Большой матерный загиб, который Петр создал, — гроздь десятков слов, сплетенных между собой царским гневом: матерное созвездие Большой Медведицы.
