Светлана Шипунова - Дураки и умники
— Сколько? — спросил молодой человек серьезно.
Она взяла его руку, некоторое время пристально ее разглядывала, водя тонким, смуглым пальцем по слабо прорезанным линиям и шевеля губами, будто подсчитывая.
— Четырнадцать лет… пять месяцев… — она даже вывернула его ладонь ребром, словно ища, нет ли там еще какойнибудь черточки, — … четырнадцать дней. — И вдруг охнула, схватилась за низ живота и, скорчившись, отошла.
Не успел молодой человек сообразить, что произошло, как гадалки и след простыл, только хвост юбки мелькнул между цветочных рядов. Он потоптался на месте, не зная, куда деть руку, наконец сообразил сунуть ее в карман, тут же обнаружил, что последнего трояка как не бывало, и с тем пошел прочь, злясь на себя и на цыганку и думая о странной цифре — «четырнадцать», даже попробовал на ходу прикинуть, какой это будет год, и вышло, что 1997-й, но высчитать тут же, в уме, месяц и число он не смог.
Молодой человек пересек рынок по диагонали и вышел с противоположной от трамвая стороны на улицу маршала Баграмяна, запруженную рейсовыми автобусами, «Жигулями» и «Москвичами», беспрерывно подвозящими и увозящими покупателей и припозднившихся торговцев. Здесь он остановился, пережидая поток машин и нетерпеливо поглядывая по сторонам.
Слева от рынка — похожее на чудом приземлившуюся на тесном пятачке базарной площади летающую тарелку — громоздится круглое сооружение цирка. Справа, за каменным беленым забором — глухие стены бывшего женского монастыря, где помещается самая старая в городе больница. Улица под стенами больницы замечательна тем, что сколько ее ни асфальтируют, она все время проваливается, ров ли тут старый или старое русло реки — никто толком не знает, но с тех пор, как в начале 70-х здесь вместе с асфальтом провалился какой-то «Запорожец», проезд закрыли, после чего на этом кусочке улицы обосновалась квартирная биржа. Граждане, желающие сдать или снять квартиру, толкутся тут по субботам и воскресеньям, делая вид, что просто гуляют или ждут кого-то. Но если прислушаться, можно уловить обрывки фраз, не оставляющих никакого сомнения: «Удобства во дворе, но возможна прописка… Хрущевка в Черемушках, хозяева на Севере, так что за год вперед…» Как только толпа становится слишком плотной и заметной, появляется милиция и по-хозяйски ее разгоняет, однако, через некоторое время народ собирается снова, продолжая месить грязь под монастырскими стенами. Грязь не просыхает здесь ни зимой, ни летом.
А прямо напротив рынка вытянулось на целый квартал длинное четырехэтажное здание — серое и скучное, постройки 50-х, с высокими узкими окнами, с аркой, закрытой железными воротами, и двумя подъездами, из которых действует почему-то один, в левом крыле здания, а другой, в правом, уже много лет закрыт наглухо, им не пользуются, и летом на его ступеньках сидят, подстелив газетки, граждане, ожидающие автобуса.
Именно сюда спешил в это утро с трамвая, срезая путь через рынок, молодой человек в поролоновой куртке. Грузовик с огромными рулонами газетной бумаги в кузове стал неуклюже заруливать под арку, загородив собой и без того тесную улицу маршала Баграмяна. Воспользовавшись пробкой, поролоновая куртка ловко прошмыгнула перед носом у грузовика, при этом водитель высунулся из кабины и крикнул весело: «Что, Сева, жить надоело?» Но Сева, сделав неопределенное движение рукой — то ли поздоровавшись, то ли отмахнувшись, — уже взбегал по ступенькам левого подъезда серого дома и через минуту скрылся за высокой массивной дверью.
Тому, кто захотел бы за ним последовать, пришлось бы задержаться у входа и для начала прочесть, что написано на четырех одинаковых вывесках, налепленных одна под другой по обе стороны дверей. Там значилось:
Издательство «Советский Юг».
Типография издательства «Советский Юг». Редакция газеты «Советский Юг».
И наконец:
Редакция газеты «Южный комсомолец».
Серое здание было известно в городе как Газетный дом, и запросто войти сюда мог не каждый.
Глава 2
ПОРУЧЕНО СКОРБЕТЬ
Молодого человека звали Всеволод Фря-зин, он заведовал отделом новостей в газете «Южный комсомолец» и был известен читателю как Вс. Фрязин, а также Ф. Рязин, Р. Язин и В. Севин (настоящей фамилией он подписывал только те материалы, которые считал для себя принципиальными и удавшимися, а псевдонимы ставил под всякой текучкой).
Когда Сева появился на четвертом этаже, где помещалась редакция молодежной газеты, там было тихо и пусто, из чего он заключил, что планерка уже началась. Бросив куртку на стул в приемной, он на цыпочках вошел в кабинет редактора. По обе стороны длинного полированного стола сидели с напряженными лицами почти все сотрудники редакции. В торце со скорбным видом застыл редактор газеты Борзыкин.
— Прибыл? — недобрым голосом сказал он. — Ты даже в такой день не можешь не опоздать.
— А что случилось? — спросил Сева, смутно догадываясь об ответе.
— Умер Брежнев, — торжественно произнес редактор, и все стали смотреть, какой эффект произведет эта новость на опоздавшего.
Новость произвела на него довольно странное впечатление: в глазах его на секунду загорелся и тут же погас огонек нечаянного возбуждения и даже, кажется, тень улыбки промелькнула. Однако, если бы редактор заглянул в этот момент в глаза кое-кому еще из сидевших за столом сотрудников, он заметил бы в них те же бесовские искорки и нервно блуждающие полуулыбки, когда они переглядывались друг с другом. Было похоже на то, как ребенок, которого взяли с собой на похороны, вдруг мучительно хочет рассмеяться — не потому, что смешно, смешного как раз ничего нет — дедушка неживой лежит в гробу, взрослые плачут, — а потому, что нельзя, и предупредили, что нельзя: «Ты только смотри, не смейся там и не балуйся!» Сотрудники газеты были люди молодые и беспечные, на их памяти генеральные секретари еще не умирали, и сейчас их распирало почти детское любопытство, смешанное с профессиональным интересом: что теперь будет и как.
Сева Фрязин был к тому же человек абсолютно аполитичный, по этой причине ему никогда не поручали написание передовых статей, отчетов с комсомольских мероприятий и серьезных критических материалов на производственные темы. Над его рабочим столом висел известный портрет Хемингуэя, а сам он ходил в обвислом, горчичного цвета свитере без горла и одно время даже отпустил небольшую бородку и пробовал курить трубку. Сева был в редакции на особом положении, ему прощалось многое из того, что не прощалось другим, потому что Сева был талант. Так, как он, в редакции не умел писать никто. Редакционные девушки говорили, что если бы Сева не был так ленив и так равнодушен к собственной судьбе, а также «меньше заглядывал в рюмочку», он, возможно, мог бы стать настоящим писателем. Сева писал короткими, отрывистыми фразами, в них были чувство и настроение, и уж во всяком случае полностью отсутствовали газетные штампы. Сева никогда не мог бы написать материал, который начинался бы словами: «Юноши и девушки Благополученской области, как и вся советская молодежь, ударным трудом…» и т. д. Скорее первая фраза его заметки могла состоять из одного какого-нибудь слова, например: «Штормило». Штормило — и все, в этом был весь Сева. Лучше всего ему удавались репортажи о всяких необыкновенных событиях и происшествиях, и если где-то случалось хотя бы небольшое землетрясение или наводнение, или сход снежных лавин, Сева тут же просыпался от спячки, мчался на место и наутро диктовал по телефону потрясающий текст, становившийся украшением номера. Но сенсации случались в Благополученске и его окрестностях крайне редко, и в остальное время Сева скучал, читал книжки, преимущественно стихи малоизвестных и даже запрещенных поэтов, и раз в день ходил на Старый рынок пить пиво.
Ко всему еще, не каждую сенсацию пропускал приходящий цензор по фамилии Щусь — пожилой человек с сильным дефектом речи, так что никогда нельзя было понять, что он говорит, и спорить поэтому было бесполезно. Цензор сидел в отдельной комнатке по пути из редакции в наборный цех и, начиная с обеда, неторопливо вычитывал одну за другой полосы обеих областных газет, при этом он перечеркивал синим карандашом крест-накрест уже прочитанные материалы, а то, что вызывало у него сомнения, обводил красным карандашом и молча отдавал дежурному по номеру, что означало: с этим абзацем он не пропустит, думайте, как изменить или сократить, иначе подписано не будет. Особенно зорко цензор следил, чтобы не проскочило упоминание о воинских частях, расположенных в Благополученской области, не говоря уже про какие-либо сведения об их численности, составе и боевых характеристиках, хотя прямо за рынком, в двух шагах от Газетного дома, стоял гарнизон, мимо него ходили троллейбусы, из окон которых можно было видеть, как маршируют на небольшом плацу солдатики. Еще не пропускал цензор названия двух секретных заводов — «Юпитер» и «Плутон», — известные в Благополученске даже детям. На этих заводах работали многие жители города, и иногда, особенно под праздник, им бывало обидно, что о них ничего не пишут в газетах, хотя они тоже перевыполняют планы и получают переходящие знамена своего министерства. Цензор вычеркивал также любые сведения о запасах и суммарной добыче на территории области нефти, газа, леса и рыбы ценных пород. То есть производительность одной какой-нибудь нефтяной скважины или результаты труда отдельно взятой рыболовецкой бригады показывать в газете было можно, но никаких обобщающих цифр давать не разрешалось, чтобы враг не вычислил по ним наш стратегический потенциал. Было множество других запретов, перечисленных в специальной толстой книжке, которая всегда лежала у цензора под рукой и служила ему главным аргументом в спорах с несговорчивыми журналистами вроде Севы Фрязи-на — он просто находил соответствующий параграф и совал его под нос автору, бормоча что-то нечленораздельное. Сева ненавидел этого человека, срывал на нем зло, копившееся у него на кого-то другого, для него недоступного, и чаще других авторов с ним ругался, а если бывал «под этим делом», то слова употреблял очень нехорошие, так что Щусь несколько раз даже жаловался своему непосредственному начальству в ЛИТО, и Севу приходилось наказывать.
