Светлана Шипунова - Дураки и умники
Он потянулся и ухватил за рукав пробегавшую мимо стюардессу:
— Что там у вас случилось, это надолго?
Стюардесса оглянулась на кабину пилотов, не зная, можно ли говорить правду, помялась и вдруг сказала нарочно громко, чтобы все слышали, видимо, сочтя, что это скорее успокоит пассажиров:
— Украина не дает «добро» для пролета над своей территорией, говорят, что-то им не проплатили, сейчас командир разыскивает президента нашей компании, выясняет.
В самолете загудели, зашелестели газетами, кто-то громко сказал: «От хохлы проклятые…» Он понял, что это надолго, откинул сиденье, уселся поудобнее и закрыл глаза. Сон сморил его сразу. Еще дама сбоку настойчиво просила включить вентиляцию, еще стюардесса объясняла кому-то в индивидуальном порядке про Украину, а он уже провалился в сладкую дрему, и в ту же минуту как будто кинопроектор включился в его мозгу, и закрутилась пленка удивительного фильма.
Снилось, что идет он по длинному-предлинному коридору со множеством дверей. И какую ни откроет — за каждой сидит аккуратно причесанный, в строгом пиджаке и неброском галстуке молодой человек с лицом пионера-отличника. И у каждого слева мерцает голубым светом компьютер и громоздятся телефоны, а справа, за спиной стоит обвислый флаг и распростерта большая рельефная карта. Молодые люди все совершенно одинаковые — этакие долгоносики в очечках, только флаги почему-то у всех разные: у кого трехцветный — бело-сине-красный, у кого — звездно-полосатый, а у кого — чисто белый с двумя широкими синими полосами — снизу и сверху — и многоконечной звездой посередине. Соответственно и карты какие-то странные — в одном кабинете рельеф России простирается далеко на запад и далеко на восток, а в другом обрывается сразу за Уралом, в третьем — и того хуже — вся Россия, как неровно растекшаяся лужа в районе Москвы. Как только он открывает дверь очередного кабинета, сидящий там молодой человек вскидывает голову и нервно вскрикивает: «Кабинет занят!» Он и сам видит, что занят, и идет по длинному коридору дальше, сворачивает в боковые ответвления, но, покружив по ним, снова оказывается там, где уже был. Наконец, в тупике одного из коридоров он видит маленькую дверцу без всякой таблички и согнувшись заходит. В маленькой пустой комнате стоит посередине маленький-премаленький столик, за ним сидит маленький-премалень-кий человечек в костюмчике и галстучке, с ровным пробор-чиком на голове. Он присаживается перед игрушечным столиком на корточки, чтобы получше разглядеть, и видит, что это он сам, только сильно уменьшенный, сидит за столиком и плачет.
— Ты чего? — участливо спрашивает он этого себя. — Что у тебя случилось, почему ты такой маленький?
— Что случилось, что случилось, — передразнивает маленький, всхлипывая и размазывая по щекам слезы. — Ты разве не видел, какие у них у всех кабинеты большие, красивые? А чем они лучше? Они что, намного умнее? Просто успели вовремя подсуетиться. С нашей, кстати, помощью. Если бы мы с тобой кое о ком не написали в свое время, им бы таких кабинетов не видать, как своих ушей!
Большой смущается, будто кто-то посторонний подслушал самые сокровенные его мысли.
— Тише, тише! — говорит он маленькому. — Чего ты развыступался? У нас работа такая, нам за это платят. А чего ты, собственно, хочешь?
Маленький засопел, утер нос платочком и посмотрел в глаза большому пронизывающим взглядом, так что большой невольно отвел глаза в сторону.
Я, собственно, хочу того же, чего и ты. Хватит работать на чужого дядю, пора поработать на себя. Чем мы хуже? Нам не придется нанимать какого-нибудь писаку, чтобы он сочинял нам речи, программы, рекламные ролики, мы сами с усами. Так чего же мы ждем?
— Видишь ли, все не так просто…
— Ты что, трусишь? — противным голосом пропищал маленький. — Сейчас или никогда, время уходит, тебе скоро сорок, ты об этом подумал? Ты только представь — большой кабинет, куча помощников, шикарный автомобиль, спецсвязь и все такое, за границу каждый месяц будешь ездить, по телевизору тебя будут показывать, а ты, между прочим, телегеничный, ты женщинам нравишься. Ну чего тут думать? — он даже кулачками по столу засучил от нетерпения.
Большой поднялся с корточек и отошел к окну. За окном в сырых московских сумерках блестела река, светился мост, громоздились и темнели крыши.
— А если не изберут? — спросил он не оборачиваясь.
Маленький снова высморкался и сказал обиженным голосом:
— Почему не изберут? Ты молодой, неглупый, достаточно интеллигентный — в отличие от некоторых… Ничем таким не запятнан. Очень даже изберут. Если, конечно, постараться.
Большой подошел и наклонился над столиком.
— Ладно, я подумаю… — сказал он и ласково погладил маленького по голове.
Самолет чуть подбросило и опустило в воздушную яму. Дама слева охнула и вцепилась руками в подлокотники кресла. Он выглянул в круглое запотевшее окно. Земля была далеко внизу, укрытая густыми, многослойными облаками, лишь на секунду в коротком их разрыве показывалась россыпь микроскопических огней, и снова все застилалось рваным одеялом облаков. Лететь внутри облака странно и страшно. Невесомая клубящаяся масса движется, перемещается, меняет очертания, разрывается и снова соединяется, тревожа и пугая неизвестностью. Всегда ждешь какого-то подвоха: вдруг вынырнет из этой клубящейся массы птица или другой самолет, или склон горы, или окажется неожиданно близко земля… То ли дело лететь над облаками — хорошо и спокойно, будто все, что мучило и терзало тебя там, на земле, ушло, осталось под этим густым ватным слоем, а ты воспарил, свободный и легкий, и ничто не потревожит здесь твоего покоя и уединения.
— Счастливый человек, можете спать в полете, — сказала дама. — А я вот никак, если закрою глаза, сразу укачивает.
— Вы случайно не знаете, к чему лабиринт снится? — спросил он.
— Лабиринт — это трудности, которые вы пытаетесь преодолеть, — участливо сказала дама. — А вы из него выбрались или там остались?
— Не знаю, надо досмотреть, — принужденно пошутил он, снова закрывая глаза, но сон не возвращался. Он крутился в кресле, менял позы, взглядывал время от времени то в окно, то на часы, и только перед самой посадкой удалось еще мимолетно задремать. И был другой сон.
…Ярким солнечным днем он стоял на высокой-превысо-кой трибуне, сооруженной перед большим-пребольшим серым зданием с прямоугольными колоннами, и махал рукой проходившим внизу людям. Люди были нарядно одеты, с цветами и воздушными шариками, и все радостно задирали вверх головы, махали ему и указывали на него пальцем своим детям, и дети тоже махали и кричали забытое «Ура!». Он различил в толпе нескольких школьных своих товарищей, которые смотрели на него снизу вверх завистливо-восхищенно и скрещивали над головой руки, изображая рукопожатие. Вслед за ними шли преподаватели с журфака, они удивленно качали головами и разводили руками, словно говоря: «Кто бы мог подумать!» Потом он увидел своих родителей, отец вел под руку маму, она вытирала платочком слезы и, когда они поравнялись с трибуной, подбросила вверх букетик нарциссов, но они не долетели и рассыпались. Потом шли какие-то малознакомые и совсем незнакомые люди, и среди них мелькнули вдруг довольные физиономии двух старых его приятелей из молодежной газеты, а также удивленная, раскрывшая рот физиономия редактора… У него даже рука устала махать и затекла, он опустил ее, чтобы передохнуть, и тут услышал над головой:
— Дамы и господа! Наш самолет совершил посадку в аэропорту города Благополученска. Температура воздуха плюс 26 градусов. Просьба ко всем — оставаться на своих местах до полной остановки двигателей…
Самолет сел на дальней полосе, за окном была непроглядно темная южная ночь, как если бы сели где-то в чистом поле, лишь красные огоньки посадочной полосы светились вдоль борта. Долго катили по этому темному полю, пока не показалось освещенное изнутри двухэтажное здание типового провинциального аэровокзала. Никто не ждал и не встречал его здесь, на привокзальной площади он взял такси и поехал в центр. Дорога от аэропорта шла сквозь строй высоких, узко вытянувшихся вверх тополей, за которыми мелькали редкие огни засыпающего города. Как ни странно, никакой ностальгии при виде этих тополей он не испытал и ничего не вспомнилось ему из прожитой здесь когда-то жизни. После Парижа и Ниццы город казался тихой большой деревней, и он на минуту усомнился в том, что поступает правильно, но тут же прогнал от себя все сомнения и стал думать о главном — о том деле, ради которого он неожиданно для самого себя оказался сейчас в Благополученске.
Часть первая
ЖУРНАЛИСТЫ
(начало 80-х)
Взяться за руки не я ли
Призывал вас, господа?
Булат Окуджава
