Татьяна Колядич - Воспоминания писателей ХХ века (эволюция, проблематика, типология)
"Появление Сологуба" описывается следующим образом: "От коротконогой, кувалдой приплюснутой к полу старомодной фигуры, круглого чиновничьего, аккуратно выбритого лица со старческим румянцем и ровного бесстрастного глухого голоса Сологуба веет (или мне так кажется) чем то передоновским: объявление у водосточной трубы, накрытый прибор для покойницы и пыльной метелицей по полкам, по грудам книг завихрившаяся недотыкомка". Зенкевич, с.417.
Конкретные характеристики (короткотконогая, кувалдой приплюснутая к полу старомадная фигура) несут в себе и ироническую авторскую оценку. При этом фиксируются некоторые привычки (старомодность, чиновнический облик) и даже манера говорить (глухой голос). Однако, автор тут же сам начинает сомневаться в том, что он видит, возможно, он отожествляет Сологуба с его персонажем (указывая с помощью реминисценции на свое восприятие — веет "чем — то передоновским").
Формируя подобное внутреннее пространство, писатели конструируютя своеобразное пространство, которое существует в сознании его героя параллельно с реальным миром. Там, как образно заметил В.Набоков, "индивидуальная тайна пребывает и не перестает дразнить мемуариста". Набоков, с.23. При этом происходит дробление традиционного (линейного) повествования, действие обычно происходит в подтексте, моделируемом автором сне или мифологической модели мира.
Создание условного плана часто начинается с реконструкции пограничного состояния между реальным и ирреальным. При этом фиксируется не только то, что происходило или происходит, но и то, что якобы могло быть: страхи, видения, сны, кошмары, фантасмагории, уходящие в глубины подсознания.
Границы окружающего мира размываются, становятся зыбкими, теряется ощущение реальности происходящего. В дневниковых записях Гиппиус встречаемся с следующей репликой автора: "Исчезло ощущение связи событий среди этой трагической нелепости". Гиппиус, с.205.
Иногда условный план представляет собой сцепление различных психологических состояний (возникающих во время сна и болезни), выстраиваемых с помощью ассоциативных и символических образных рядов, реминисценций, аллегорий, подтекста, аллюзий. Своеобразными сигналами появления такой конструкции становятся также вневременные, вечные и даже абстрактные образы, а также повторяющиеся пространственные и временные детали.
Чтобы объяснить появление подобной повествовательной структуры, сделаем небольшое отступление. Своеобразное отношение к явлениям внешнего мира и их соотнесенность с внутренним миром человека формируется не только в мемуарах писателей, но и во всей русской литературе на протяжении почти трех веков ее развития, находя разрешение в развитии приемов психологического анализа.
Принципиально новый взгляд на личность и природу человеческого сознания складывается в литературе на рубеже ХIX–XX веков под влиянием философии и разнообразных научных открытий, прежде всего в области естественных наук. В литературе он приводит к углублению приемов познания человека с учетом и достижений авторов социально-психологического романа (прежде всего Ф.Достоевского и Л.Толстого).
В основе данных приемов лежат две основные предпосылки: во-первых, максимальное раздробление поведения человека на элементарные проявления и описание его ощущений. Во — вторых, поведение героя расматривается в пограничном состоянии между сном и бодрствованием, где происходит как бы возврат в детское, первобытное состояние, и становятся видны скрытые в обычных условиях особенности его характера.
Естественно, что и те образы, которые возникают в человеческом мозгу, находящемся в этом состоянии, отражают начальное, примитивное составляющее его внутреннего мира. Стремясь его реконструировать, современные авторы обращаются к различным фольклорным формам, и прежде всего к древнейшим мифам. Оно позволяло показать такие особенности внутренней жизни человека, которые связаны прежде всего с подсознанием, когда происходит поиск первоначальных ощущений. Ведь начало осмысления человеком окружающего мира было заложено много веков назад и дошло до нас в виде мифов.
Отсюда и столь широкое использование этого приема многими художниками и особенно писателями и композиторами, которые, перенеся его в новую художественную реальность, и смогли усовершенствовать отдельные поэтические приемы. В воспоминаниях создается мифологическая ситуация, встречающаяся также в философском романе и фантастической прозе (например, в "фэнтези").
Но в мемуарах в роли мифа, «подсвечивающего» сюжет, выступает не мифология в ее обычном понимании, а прошлое самого мемуариста. историко-культурная реальность, бытовые подробности. Как пишет Руднев, мемуарный текст начинает "уподобляться мифу по своей структуре". Основными чертами этой структуры являются циклическое время, игра на стыке между иллюзией и реальностью. _
Но именно воспоминания относятся к тем жанрам, в которых генетическая память человечества оказывается наиболее устойчивой. В воспоминаниях часто реконструируется первоначальный момент познания и отношение к событиям, а собственно описание происходящего отводится на второй план, главным становится исследование природы человеческого «я».
Интересно с этой точки зрения суждение М.Шагинян. Анализируя строчки Пушкина: "… Невидимо склоняясь и хладея, //Мы близимся к началу своему…", изучив целый ряд мнений, она приходит к выводу, что "нельзя в конце жизни писать воспоминания, не близясь, по Пушкину, "к началу своему", не пытаясь по-новому войти в стихию своего детства". Шагинян, с.6.
Поэтому писатель часто выходит на уровень "древней памяти", "коллективного бессознательного", как бы расщепляя свое сознание, исследуя глубину подсознания, его корни и истоки: "Колыбель качается над бездной. Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями". Набоков, с. 19.
Расщепление сознания происходит в процессе создания цепочки символов и рождения образных рядов типа дом — домовина. В.Набоков вспоминает одного чувствительного юношу, страдавшего хронофобией в отношении к безграничному прошлому, с томлением вглядывавшийся в домашний фильм, снятый до его рождения: "Особенно навязчив и страшен был вид только что купленной детской коляски, стоявшей на крыльце с самодовольной косностью гроба; коляска была пуста, как будто "при обращении времени в мнимую величину минувшего", как удачно выразился мой молодой читатель…" Набоков, 19.
Заметим, что отмеченный нами ряд мифологем с центральной семой «дом» «двор», «город», «дорога», «путь», «домовина» можно считать завершенным. Поиск первоначальных ощущений происходит путем создания игровой ситуации. "Я все это отлично помню. Помню свои чувства и свои мысли (да, да, свои мысли!) в эти драматические минуты. Причем помню гораздо лучше, острей, чем то, что случилось со мной, приближающимся к старости, лет пять тому назад. А может, это все мое воображение. Ведь уверял же Андрей Белый, лично меня горячо уверял, что он помнит себя в животе матери", — иронически замечает Мариенгоф. Мариенгоф, с. 73.
Постоянное упоминание имени Белого и обращение к его прозе не случайно. Чтобы раскрыть внутренний мир личности, Белый создал одну из первых мифопоэтических моделей детства. В повести "Котик Летаев" Белый предпринял попытку описать путешествие в «Я», начиная с первого проблеска сознания в явившемся на свет младенце и, в неоформленных еще его ощущениях во чреве матери. Поэтому в центре его книги не столько события внешнего мира, сколько душевная жизнь автора, а мифологический или сказочный сюжет определяют развитие повествования.
Подобные "внутриутробные воспоминания" (если пользоваться определением С.Дали) мы, действительно, позже найдем у целого ряда авторов. В воспоминаниях Э.Казакевича, например: "Все, что я расскажу в этих автобиографических заметках, — прежде всего правда, хотя и не вся правда, но и ничего, кроме правды. Еще точнее будет сказать, что здесь правда в том виде, как воспринимал ее я — то есть определенный человек, имеющий данные ему границы опыта, разума и интуиции. Это относится к любой автобиографии, но я хочу это оговорить, что почти вся жизнь моя ка залась мне грезой, вся она проходила в некоем тумане, похожем на очень, правда, прозрачную родильную плевру, которой я, казалось бы, был окутан. Или, может быть, напротив — весь мир казал ся мне окутанным таким образом, а я находился как бы за прозрачной его гранью. Затрудняюсь сказать, свойственно ли такое ощущение мне одному или оно — общий удел всех людей, или по меньшей мере людей, занимающихся художественным творчеством, или, наконец, людей, живших в тех условиях, в которых жил я". _
Казакевич показывает, как реальное переходит в план ирреальный. При этом он считает, что подобное состояние свойственно не только ему одному, поэтому и фиксирует его так подробно.
