Татьяна Колядич - Воспоминания писателей ХХ века (эволюция, проблематика, типология)
Одновременно достигается эффект панорамного обозрения происходящего (появляется взгляд со стороны или сверху). "Если я заговорил о некоторых чувствах, присущих всем людям, оказавшимся поневоле на чужбине, то только для того, чтобы объяснить мое душевное состояние, когда в январе 1909 года я наконец-то снял меблированную комнату на улице Данфер — Рошеро, разложил привезенные с собой книги, купил спиртовку, чайник и понял, что в этом городе я надолго", — замечает, например, Эренбург. Эренбург, т.1, с.99. Можно также отметить использование различных форм авторской оценки.
В воспоминаниях Д.Самойлова она проявляется не только в авторских отступлениях, как у Эренбурга, но и в философских и публицистических обобщениях: "Я понял тогда, что народ — не однородный фарш, а соединение личностей, из которых каждая способна сознательно и полноценно осуществляться согласно своей внутренней цели… На деле народ — это неисчерпаемое множество характеров. В сходных чертах их нет ничего извечного, постоянного и застывшего. Напротив — свежесть и энергия русской нации, ее историческая неосуществленность способствуют развитию и постоянному изменению обстоятельств и характеров". Самойлов, с.233.
Столь сложное повествование, построенное на соединении разных повествовательных и временных планов, разворачиваемое с помощью нескольких разновидностей деталей, использование сюжетных и внесюжетных конструкций, расширение функций автора (от повествователя до рассказчика), различные формы авторской характеристики и оценки, использование повествование от первого и от третьего лица встречается не только в мемуарах писателей, но и в эпической романной форме, а также в философском романе.
Мемуарный текст обладает еще одной особенностью. Когда от конкретного времени и хронологической последовательности событий автор переходит от частного к обобщенному, одновременно может быть достигнут эффект размывания и смешения реального и ирреального планов.
Рассматривая подобное пространство у Ремизова, исследователь характеризует его следующим образом: "Мир человека полон космического хаоса и над всем и над всеми царит идея фатализма. Ремизов везде видит, слышит и чувствует боль. Он поднимает внутреннее чувство трагедии настолько высоко, что эта трагедия соединяется у него с принципом существования. Поэтому лирическая высота его сочинений вдруг низвергается в пропасть драматической детали, и рассказчик переносит читателя в абсурдный мир. Часто внезапный переход из плоскости нормального в бездну ужаса вызывает комическую ситуацию — смех. И смех действует как лекарство на эмоции читателя". _
Размышляя о возникающем явлении фантасмагории, можно привести и замечание Лотмана, что разрушение быта приводит к появлению фантастического пространства. _
Переход к иному повествовательному плану возможен, и тогда, когда исчезают привычные пространственно-временные связи, и быт насильственно разрушается. В данном случае окружающая действительность воспринимается как некое не имеющее определенных очертаний пространство, раздробленная неорганизованная материя, где отсутствуют привычные связи и взаимоотношения и даже само время как бы исчезает.
Описывая страшные, невероятные события в своей жизни, происходившие в период социальных катастроф (войн, революций), и сами мемуаристы часто подчеркивают, что происшедшее кажется им невозможным и нереальным.
Чаще всего с подобными описаниями мы встречаемся в воспоминаниях, посвященным двадцатым годам, когда, по мнению многих мемуаристов, мир теряет привычные очертания и погружается в состояние хаоса. В одном из подобных высказываний емко и лаконично зафиксировано даже состояние автора: "Приготовление к могиле: глубина холода: глубина тьмы: глубина тишины". Гиппиус, с.212.
В "Петербургских дневниках" образы потопа, холода, голода организуют сложные ассоциативные ряды, вызывающие в сознании автора параллели с войнами в периоды античности, средневековья, смутного времени и событиями периода французских революций. "Ходят по квартирам, стаскивают с постелей, гонят куда-то на работы… Ассирийское рабство. Да нет, и не ассирийское и не сибирская каторга, а что-то совсем вне примеров. Для тяжкой ненужной работы сгоняют людей полураздетых и шатающихся от голода, — сгоняют в снег, дождь, холод, тьму… Бывало ли?" Гиппиус, с.217.
Весьма сложные ряды возникают и в воспоминаниях Шаламова "Четвертая Вологда" в связи с событиями, относящимся также к послереволюционным событиям, связанными с деятельностью патриарха Тихона и обновленческого движения.
Писатель строит их на основе своеобразной переклички современных явлений с событиями периода Петра I, Софьи, Николая I.
При уходе автора от конкретного событийного ряда возникает ощущение условности изображаемого. Данный прием можно также считать значимой типологической особенностью мемуаров как жанра, в которых условное изображение часто доминирует над конкретным. _ В ряде случаев мемуарист не может адекватно воспроизвести прошлое. Поэтому некоторые события оказываются на первом месте, о других умалчивается, третьи истолковываются в соответствии с авторскими представлениями. _
Но в целом, создавая художественную реальность, автор основывает ее не на вымысле, как в любом другом художественном произведении, а на конкретных фактах личной биографии. В мемуарном повествовании условная ситуация приобретает особое значение. Один из исследователей отмечает, что писательские мемуары чуждаются "простой летописности", подчиняясь принципу условности: рассказать о том, как было, сохраняя при этом ощущение того, как вспомнилось". Внешним проявлением условности, с его точки зрения, и становится сюжет, когда "мемуарист предпочитает, сохранить процесс памяти, оставив целое в виде этих разрозненных фрагментов воспоминаний". Шайтанов, 2. С.59.
Внутренний план обычно состоит из условного и мифологического планов. Первый основан на условной ситуации, которая возникает прежде всего тогда, когда автор описывает события собственной жизни такими, какими ему хотелось бы их видеть, а не так, как они были прожиты на самом деле. Память всегда проявляет себя избирательно, поэтому оставались лишь некоторые детали, которые по замечанию Самойлова "соединяются в один день". Самойлов, с.48.
Действительно, мемуарист может создать образ мира, полностью отличный от того, в котором он жил, в рамках некоей условно — мифологической ситуации. Об этом прямо говорится, например, в воспоминаниях Берберовой: "Это подсознание возвратило мне сном слышанною много лет тому назад объяснение…" Берберова, с.60.
Вероятно, подобный подход к собственному прошлому обусловлен желанием автора представить свой путь иначе, чем он прожит, стремлением уйти в мир выдуманных связей и отношений или передать не столько собственные впечатления, сколько воспоминание о них. Не случайно Ильина замечает: "Иногда мне кажется, что я помню, как мы ехали, как тряслись и было холодно, но, быть может, мне просто об этом рассказывали…" Ильина, с.21.
Н.Кондаков отмечает, что эмигранты "были во власти творимой ими же утопии, когда дело касалось России и ее исторической судьбы. Поэтому многие мемуары русских эмигрантов, даже такие незаурядные, как И.Бунина, Г.Иванова, В.Ходасевича, Б.Зайцева, И.Одоевцевой, Берберовой и др., страдали "художественными преувеличениями", откровенным субъективизмом и даже произвольным домысливанием действительности, особенно, если она была незнакома мемуаристам ("советская жихзнь"). _
Наконец, можно говорить об условности ситуации, необходимой автору для создания особого плана, где доминирует авторское осмысление событий. К этому приему прибегает, в частности, Ю.Нагибин, чтобы привести воссоздаваемые картины в "согласие с тем временем, которое вспоминается". Нагибин, с.24.
Некоторые писатели создают мемуары с сознателоьной установкой на условность изображаемого. Так Катаев идет по пути мифологизации прошлого. Он создает панораму литературной жизни двадцатых — начала тридцатых годов. Продолжая традицию модернистов, он соединяет тщательную бытовую детализацию с символическими образами исторических лиц.
Маски — прозвища дают возможность для предельно откровенных характеристик, часто приобретающих легкий оттенок шаржированности. При этом отправной точкой для прозвищ могут становиться как особенности внешности (Мулат — Пастернак), занимаемое положение и образ поведения (Командор Маяковский), биографические обстоятельства (конармеец — Бабель), так и ассоциации, возникающие при виде определенного лица или его увлечений (Птицелов — Багрицкий).
Зенкевич сознательно вводит в круг действующих лиц умерших исторических деятелей (Н.Гумилева, Н.Кульбина). Иногда даже неясно, что описывается автором — конкретная ситуация, возникшие в его сознании представления об этом же времени или возникающая в авторском воображении личность.
