Николай Февр - Солнце восходит на западе
Это почище розочек и мимозочек. Это — апокалипсическая тоска. Почти вся оборотная сторона открытки занята этим казенным безобразием. Написать на ней — "Привет из Ялты Мане от Вани" — негде. Просто негде.
По дороге в Алупку проезжаем мимо знаменитой ялтинской киностудии, построенной еще до революции основателем русской кинопромышленности Ханжонковым. Когда-то здесь "крутились" фильмы с Верой Холодной, Мозжухиным, Полонским. С тех пор киностудия мало изменилась. К сожалению, нельзя того же сказать и о ее основателе. По тротуару, вдоль кино — студии, пожилая женщина, везет в кресле разбитого параличом старика. Это сам Ханжонков — отец русской кинопромышленности и бывший хозяин этой студии. Советская власть ограбила его. В советское время он был "лишенцем" — жалким парием социалистического государства. За что? За то, что он когда-то рискнул всем своим состоянием и вложил его в дело, сослужившее впоследствии хорошую службу самим большевикам? Коляска, подталкиваемая женой, везет ограбленного, нищего и больного старика мимо его бывшей киностудии, в которой еще недавно снималась очередная советская кинофальшивка и бодро звучали записываемые на пленку циничные слова:
"….Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…."
На секунду старик Ханжонков поворачивает голову в сторону прячущейся в парке киностудии и всматривается в нее. А мы продолжаем наш путь в Алупку.
Алупка — это дворец Воронцова. Миллионы туристов, побывавшие здесь за последние сто лет, приезжали сюда не ради Алупки, а ради этого дворца. Ни один царский дворец в Крыму не может сравниться по роскоши с этой гордостью Алупки. Война сохранила дворец Воронцова. Он стоит гордым памятником Империи, неизменно вызывая возгласы восхищения у всех побывавших тут. Зубчатые мавританские стены его, удивительно гармонируют с таким же зубчатым Ай Петри, находящимся позади. Белые мраморные львы двумя рядами спускаются к морю, образуя знаменитую "львиную терассу". Дворец уже давно превращен в музей. При нем живут директор и постоянный гид. Последнего прошу объяснить мне все так, как он объяснял при посещении советских экскурсий. Он, смеясь, исполняет мою просьбу. В трафаретном советском описании дворца есть, между прочим, и такое место: — "служащие графа не имели права жить во дворце, а помещались в, так называемых, "службах", где они влачили свое жалкое существование".
Правда, советский путеводитель, забыл указать на то обстоятельство, что эти — "так называемые службы" — при советской власти без всяких перемен были превращены в… санаторий. Добавлю от себя, что из виденных мною санаторий, открытых на Южном берегу уже при советской власти, это был — лучший.
Перед дворцом — источник ключевой воды, выложенный мрамором. На нем надпись — "Трильби 1828". Директор музея говорит, что кто из него выпьет воды, тот непременно еще раз побывает в Алупке. Пьем. Очень хочется еще раз побывать здесь.
Однако, Крым это не только дворец Воронцова, "дома отдыха" и курорты. Это не только солнечные ванны и кипарисовая истома лазурных берегов. Когда-то со словом Крым связывалось представление об огромных гуртах баранов, о горах фруктов, рыбы, мяса, табаку, о прекраснейших винах, поставлявшихся во все концы страны, о широко развитой кустарной промышленности замечательных крымских безделушек, украшавших этажерки гостиных в самых заброшенных, медвежьих углах России. В течение ста пятидесяти лет созревал сочный и полнокровный Крым. И понадобилось всего лишь двадцать пять лет социалистической эпохи для того, чтобы он завял и засох. И даже не двадцати пяти, а значительно меньше. Ибо до конца НЭПа Крым был Крымом. И лишь после коллективизации и пятилеток он стал одним из самых бедных родственников, составлявших вкупе семью народов именуемую Советским Союзом.
Будущий экономист, который заинтересуется причинами обнищания Крыма, несомненно, найдет здесь для себя непочатый край работы. Он сравнит хозяйственные расчеты старого Крыма с безграмотными промпланами партийных "плановиков-экономистов" и "плановиков-калькуляторов" и без труда разобьет по пунктам всю эту марксистскую хозяйственную галиматью.
Проезжему журналисту заниматься теоретическими выкладками некогда. Его интересует — практика. И об этой практике мне долго и подробно рассказывал старик Гуссейн, ехавший со мной в купэ на моем обратном пути из Крыма. Старик Гуссейн имел когда-то три тысячи баранов. Коллективизация оставила ему их — сто. Из трех тысяч — сто, но все же оставила. Но эта оставшаяся сотня была обложена таким налогом, что по истечении года Гуссейну пришлось их продать и доложить еще своих тридцать рублей для того, чтобы избежать дамоклова меча фининспектора. А эти бараны, вместе с отобранными ранее, попали в совхоз. Там их судьба была одинакова с судьбами тысяч им подобных. Бараны от бесхозяйственности — дохли. Шерсть, которую раньше Гуссейн так выгодно продавал скупщику, загнивала на складе "за недостатком транспорта". Овечье молоко, из которого Гуссейн изготовлял раньше превосходный сыр, отправлялось на "Молочный комбинат имени Розы Люксембург", где в результате в большом количестве выливалось в помойку, ввиду хронического "недостатка необходимых для производства химикалий". А никому ненужный Гуссейн, чтобы не умереть с голоду, работал в это время на консервном заводе, тоже чьего-то имени, где запаивал банки с консервами. Делал он это медленно и плохо. Он не любил эту работу и, вероятно, многие банки консервов вы шедшие из его рук, позже попадали в брак. Таким образом, насильственно разрушенное хозяйство Гуссейна не только не пошло впрок государству, но наоборот — из полезного превратилось во вредное. Ибо, вреден был совхоз, губивший баранов, вреден был "молочный комбинат", портивший продукты и, наконец, вреден стал сам Гуссейн из хорошего и рачительного хозяина, превратившийся в плохого рабочего и изготовлявший недоброкачественные консервы.
А сколько было таких Гуссейнов, Ивановых и Петровых? Миллионы! Надо только вместо Гуссейна подставить Иванова или Петрова, а вместо баранов — рыбу, фрукты, табак. И подставив все это, быть может, уголок завесы, прикрывающий причины экономического упадка Крыма, чуть-чуть и приподымется. Слушая же рассказ старика Гуссейна о его баранах, невольно в голову приходит мысль, что если бы в социалистическом государстве не люди бы распоряжались баранами, а бараны — людьми, то результат пожалуй был бы отрадней.
Гуссейн выходит из вагона в Армянске, а мой поезд через Перекоп и Херсон идет дальше на север. И пока, по покрытой глубоким снегом равнине, он отсчитывает длинные километры по дороге в Берлин, у меня есть достаточно времени для того, чтобы подумать о всем виденном и слышанном и подвести, какие-то, хотя бы беглые, итоги.
XVII. Два лица марксистского государства. Устои власти. О сущности большевизма
Я вполне отдаю себе отчет в том, что о всем беспросветном ужасе коммунистической системы имеет право писать лишь тот, кто сам в течение многих лет задыхался под свинцовой тяжестью большевистской диктатуры.
С другой стороны, я прекрасно понимаю, что для того, чтобы хотя бы поверхностно набросать чудовищный образ деспотии, воцарившейся в нашей стране в октябре 1917 года, нужна не одна глава, а многотомный труд.
Такие книги, в свое время, конечно, и будут написаны. Но теперь, когда я оборачиваюсь назад, на пройденный мною путь по горячим следам марксистского опыта, когда я собираю воедино осколки впечатлений от виденного, слышанного и перечувствованного, я, естественно, прихожу к заданному самому себе вопросу: — что же, собственно говоря, представляет собой та новая государственная система, которая существует более четверти века на моей родине? И чтобы облегчить ответ на этот мучительный вопрос, я невольно разлагаю марксистское государство на те две составные части, на которые можно разложить любое государство, как современное, так и давно отошедшее в область истории.
Каждое государство, несомненно, имеет два лица: физическое и духовное. Первое отображает материальную структуру государства: его внутреннее устройство, законы, администрацию и жизненный стандарт его граждан. Второе — духовную жизнь страны, культурный уровень ее населения, развитие искусств, гуманитарных наук и качество мысли ее передовых людей.
Эти два лица каждого государства развиваются самостоятельно и хотя тесное их взаимоотношение очевидно, тем не менее, относительное совершенство одного еще не определяет таких же качеств и для другого. Не трудно найти государства, и в прошлом, и в настоящем у которых духовное лицо оставляет позади себя лицо физическое и, наоборот, такие у которых физическое лицо более совершенно нежели духовное.
Дореволюционная Россия тоже имела два лица. И, несомненно, что к началу XX века духовное лицо России значительно довлело над ее лицом физическим. Однако, это второе, начиная с эпохи великих реформ, настолько быстро начало менять свои несовершенные черты и догонять духовный образ страны, что были все основания полагать, что еще через какой-то промежуток времени, обе неравные части сравняются и сольются в одно гармоничное целое.
