Захар Прилепин - Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями
Сергей Шестаков
Схолии
(М. : Atelier Ventura, 2011)
Прекрасные стихи; я только все время думаю, почему, читая хорошую нынешнюю поэзию, я чаще всего не могу запомнить ни строчки.
Мне, к примеру, очень нравятся стихи Саши Кабанова, Игоря Белова или Андрея Коровина – это, быть может, лучшие современные поэты, – но я не помню там ничего. Читаю – восхищаюсь, сердце тает; закрою книгу – и как корова языком слизнула.
Что-то с памятью моей стало?
Но стихи Бродского или Юрия Кузнецова помню, и очень многие. Даже то, что недавно у них прочел впервые – часто запоминаю, и потом эти строки стоят поперек сознания неделями.
В современной поэзии есть какая-то необязательность прекрасных слов. Как будто там все неправда. А там все правда – вот какой парадокс.
(Можно, кстати, с тем же успехом говорить и про необязательность слов непрекрасных – это в принципе одно и то же. У Андрея Родионова, например, слова непрекрасные, корявые. Он дико убедителен, но я его совсем не люблю как поэта – от него ощущение, как будто спишь на старой простыне, полной засохших хлебных крошек, и при этом снится какая-то херня. Но самое главное – я тоже никак не запомню, о чем он пишет. Хотя это настоящее, настоящее.)
Мало того, я очень хочу выучить если не целые стихи, то хотя бы четверостишия у того же Шестакова. Шестаков, кажется, выпустил лучшую поэтическую книжку года. Я уже несколько месяцев прочитываю несколько стихотворений с утра и несколько на ночь. И мне хорошо, задумчиво, тепло, как будто положил под язык важную, терпкую таблетку.
Лев Толстой говорил о Пушкине: «Идеальная иерархия слов». Гениально, учитывая то, что под словами Толстой имел в виду и смыслы тоже. Идеальная иерархия слов Пушкина – это и идеальная иерархия смысла.
Современная поэзия сплошь и рядом – это идеальная иерархия слов, где смысл, наверное, не лишний, но и не обязательный точно.
Смысла в жизни вообще очень мало, зато бесконечны сочетания слов. Слов ведь куда больше, чем нот. У поэзии простор еще больший, чем у музыки. Хорошая поэзия стала донельзя музыкальной.
Сама музыка, вот эти бурлящие, воркующие леденцы слов во рту – и есть ее смысл.
Это, конечно, началось не вчера. Оставим в покое классиков Серебряного века, но я, к примеру, не встречал ни одного читателя, помнящего хоть один (не положенный на музыку) стих Беллы Ахмадулиной наизусть. Так или иначе в том же направлении движутся Бахыт Кенжеев или совсем молодая волшебница и потешница Анна Матасова.
…чудесное скольжение по глади смысла или зачарованное брожение в недрах словаря…
Мне кажется, что отчасти об этом же говорит и Владимир Гандельсман в предисловии к сборнику Шестакова: «…все молекулы уже испробовали все возможные сочетания, распадаясь и соединяясь вновь, словно бы в попытке образовать вещество жизни из расползающихся элементов».
Поэт словно наперсточник, который удивительным образом сам не знает, в каком из наперстков спрятан шарик смысла. И он, тасуя свои ловкие руки, пробует так, затем вот так, затем снова так – и вдруг, удивляясь сам больше всех, угадывает, где шарик.
Нет, сказать, что у Шестакова вовсе бессмысленные стихи, было бы глупостью. Напротив, большинство его текстов умны, глубоки. Но ощущенье, что смыслы тут будто бы плывут, что автор размечает их пунктирно – и тут же пунктир норовит осыпаться и спутаться, – не покидает.
У него и у самого в одном месте сказано примерно о том же, о чем стараюсь сейчас сказать я.
музыки хлеб надмирный и шепотки в курзале
движутся жернова тугие, снуют ножи
каждое слово хочет, чтобы его сказали,
каждое сердце – чтобы его нашли
названное не стоит снов и обетованья,
слово в словаре господнем ровно одно, а здесь
каждое чудо ищет бирку для бытованья,
каждая пуля – сердца живую взвесь…
Поэт, пересыпая слова, наспех, не суровой ниткой шьет бирки вещам, событиям и чувствам. Потом сам же эти бирки отрывает, перешивая заново. В поэтической вселенной царит прекрасный, вдохновенный бардак. Может, иначе и невозможно в наши дни?
по сугробам бегать аки по облакам,
пировать с морозцем на шарамыжку,
добежать вприпрыжку до альп, а не то балкан,
и морошку выменять на мормышку.
Представляете, как бы Бунин бесновался, прочтя эти стихи? Морошка, мормышка, мартышка! – кричал бы. Но что нам Бунин, что он понимает вообще.
время смотрит зелеными, синими,
ловит серыми, черными льнет,
и вороны садятся разинями
на мерлушковый мартовский лед,
время любит весенними, карими,
ничего, что тебе невдомек,
окарина свистит на окраине,
и парит над пекарней дымок…
И ничего, что мне невдомек, правда.
Это, наверное, нам пора как-то для себя определиться: пророки говорят понятно или непонятно? Пророки чеканят или заговариваются?
Или пророкам можно и так, и так?
Ведь если поэзия становится природой – какой с нее спрос. Не ищешь же человеческого смысла в шуме леса и голосе ручья?
У Шестакова есть одно короткое (впрочем, у него все короткие) стихотворение о весне, но на самом деле это стихи о самой поэзии.
скажешь: весна, – и станет весна, смотри:
это листва над нами звенит легка,
это в зрачках воздушные янтари,
синие реки, белые облака,
это высокий ясень, высокий дуб,
дальние кущи рая, его углы,
это с твоих горячих слетают губ
сирины, алконосты, скворцы, щеглы…
С горячих слетают губ слова и птицы – и только успевай лови все это карусельное разноцветье. Или не лови – то есть не расшифровывай, не запоминай, не хватай смысл за перья на хвосте, а то смысл останется без оперенья – голый и неприглядный.
Здесь поэзия – это как раз тот случай, когда лучше журавль в небе, чем синица в кулаке.
Лирическое отступление
Как я завел это лето
В Сен-Мало я прилетел из Киева.
Звучит как музыка…
Русское, весь год далекое и не торопящееся к нам навстречу лето нужно по возможности запускать пораньше, – например, ранней весной перебираясь хоть на время в те места, где солнце больше и щедрее.
Не все, конечно, могут себе такое позволить – собственно, и я не всегда могу, но меня порой зовут хорошие люди прокатиться туда-сюда за счет неизвестных мне частных лиц или благотворительных организаций.
И вот я, как в советских фильмах про летчиков, в начале мая качнул пропеллер своего лета. Мотор завелся, крылья задрожали, воздух сдвинулся, и очутился я в Киеве, на поэтическом фестивале.
В Киеве было ощутимо теплее, чем на моей волглой и смурной среднерусской возвышенности.
Маревый, на подогретом асфальте, Киев плыл над недвижным Днепром.
Первым, кого я увидел в украинской земле, был поэт и в недалеком прошлом учитель математики Евгений Бунимович.
Как учителя математики я его немедленно попросил перевести гривны в рубли, затем в доллары и обратно, что он немедленно сделал, задумавшись на секунду.
Как поэту рассказал Бунимовичу, что, купив его новую книгу, я прочел ее в самолете, но там же и забыл, к сожалению.
– Все у вас, писателей, не так, – посетовал Бунимович. – Читаете посторонних вам людей… Вот я, например, в поезде увидел читающего поэта Юрия Цветкова. Поинтересовался у него, что он читает с таким интересом. Выяснилось, что поэт Юрий Цветков читал новую книгу поэта Юрия Цветкова.
Мы вышли из здания вокзала. Украинская речь, журчливая и ласковая, в который раз преисполнила мое сердце очарованием… Хотя втайне я иногда думаю, что все эти люди притворяются и разыгрывают меня – вот-вот грохнет петарда, все рассмеются и заговорят на нормальном русском языке.
Шовинист, что тут скажешь.
На фестивале нас встречал организатор всего этого действа и мой любимый поэт Саша Кабанов: он сочинил, как «в сердечной сумке плачет мой кенгуренок» – как же ж мне после такого его не любить. К тому же Кабанов – единственный в мире сочинитель, у которого мне нравятся все стихи. То есть абсолютно. Хоть я и не помню ни одного из них.
Изредка подкрепляясь коньяком, мы переходили с одних поэтических чтений на другие.
Мне запомнился поэт Иван Жданов, который, заслышав в зале треньканье еле живого мобильника, приостановил произносимую строку за уздцы и мрачно сказал:
– Я ведь тут бесплатно выступаю. Так что могу и стулом охерачить.
К вечеру все уже были красиво пьяны, и Бахыт Кенжеев, с которым мы увиделись впервые, проходя мимо, поглаживал меня по бритой голове и повторял лирично:
– Фашист ты мой, фашист… Фашистская ты сволочь!
