Владимир Бобренев - Без срока давности
— Слушай, лейтенант, не заставляй меня. Ты ведь отсюда пойдешь в камеру отсыпаться, а мне ведь еще домой ехать. Давай-ка лучше поднимем по последнему стопарику, закусим и будем заканчивать, а то заглянет сюда кто-то из начальства, неприятностей не оберешься. Ты же еще в наш штат не зачислен.
С этими словами Хилов допил остатки водки из своего стакана, пододвинул графин с водой поближе к Нечаеву. Тот выпил залпом. Отхлебнул несколько глотков воды и потянулся к колбасе и капусте, потом снова принялся за щи. Ассистент внимательно наблюдал за заключенным, стараясь не пропустить ни малейшего признака начала действия токсина, подмешанного в борщ, который заключенный уплетал за обе щеки. Лицо его раскраснелось. Что же до Хилова, то он ограничился лишь огурцом. К остальному не притрагивался, хотя знал, что стоящая перед ним еда в полном порядке. Удержало суеверие, а вдруг отравлено все, что стоит на столе. Или перепутали, кто где должен сидеть. И, наконец, где гарантия, что тот, кто готовил закуски, не подсыпал ему отравы. Ведь потом не останется никаких следов. Для того и готовили препарат.
Так они просидели еще с полчаса.
— Извините, — обратился вдруг к нему «пациент», — я ведь не пил спиртного месяца три. А тут в переводе на водку пришлось разом поднять почти пятьсот граммов. Считай — бутылка на одного. Хоть и с хорошей закуской — но все равно много. Что-то в туалет захотелось. Разрешите отлучиться на минутку по нужде?
— Да-да, конечно. Пройди в камеру. Я тебя провожу, чтобы никто ничего не знал про наши дела. Потом вернусь сюда, приберусь. Чтобы не оставлять следов нарушения режима и, так сказать, трудовой дисциплины в рабочее время.
— Понимаю, — произнес Нечаев, поднимаясь из-за стола. — Спасибо за все…
Едва «пациент» переступил порог камеры, как за ним с грохотом захлопнулась металлическая дверь. К смотровым глазкам бросились Хилов, Могилевский и Блохин. Начальник лаборатории с холодным взглядом бесстрастно следил за происходящим в камере. Эмоции отступили на задний план. Его интересовало только одно — действие нового токсина.
А там здоровый, крепкий мужчина метался в четырех голых стенах, словно подранок. То, что всего две минуты назад называлось человеком, сейчас представляло собой корчащееся, воющее существо. Только что излучавшее доброту, кроткое лицо перекосилось безобразной гримасой и внушало самый настоящий ужас. Хмель у него вышибло одним разом. Несколько раз подбегал к тяжелой железной двери с налившимися кровью глазами, ожесточенно колотил по ней кулаками, ногами, умолял о помощи и опять бежал к параше… Конечно же несчастный теперь все понял. Он взмок, слюна шла так сильно, что он, пока мог, не отрывал руку ото рта. Прямо на глазах человек как бы уменьшался в росте, слабел, становился все тише, тише. Вскоре совсем затих, оставив вокруг себя лужу рвотных масс с остатками съеденного борща и жидких испражнений.
Этот происходивший в камере завершающий этап эксперимента длился не больше десяти минут. Первым вышел из оцепенения комендант, наблюдавший в глазок происходящее за железной дверью.
— Вот это уже другое дело, — произнес он глухо, отходя от камеры, и, вытащив носовой платок, зачем-то стал тщательно вытирать руки.
— Да, эксперимент в целом прошел нормально, по плану, Значит, с дозой все в порядке. На следующем испытании надо немного ослабить болевые синдромы и оттянуть начало действия яда еще на полчаса. А в остальном можно использовать. Времени хватит и на прием препарата, и на задушевную беседу, и на мирное расставание. Клиент успеет доехать после трапезы даже до дома. А что с ним начнет происходить дальше — не наше дело. Семеновский говорил, что после применения нашего рецепта никаких следов не остается, кроме дырки в желудке и крови в брюшной полости, характерных при внезапно открывшейся язве. Это заболевание непредсказуемо. Перепил человек спиртного — и вот пожалуйста! Внешние проявления тоже работают на этот диагноз. Теперь нам с вами, товарищ Блохин, как говорится, сам Бог велел, — подвел итог Могилевский, который только после окончания эксперимента позволял себе возвращаться от науки к мирским делам.
В небольшом кабинете по соседству был уже накрыт по-походному стол. Та же непритязательная закуска, не выходившая за пределы содержимого арестантской пайки (только без щей), колечко колбаски, огурчики… Чего было вдоволь, так это дармового казенного спирта. Пили много и не пьянели.
Ну а Хилов опять облачился в свой родной фартук. На фуршет с начальством его не пригласили, но он не слишком расстроился. По-хозяйски оглядев еще раз камеру, он позвал заключенного Горячева, работавшего в лаборатории уборщиком, заставил его прибрать в камере и вызвать санитаров, чтобы забрали труп на экспертизу. На прощанье еще раз взглянул на свою жертву. К своему глубокому разочарованию, удовлетворения от увиденного не получил. На мертвенно-бледном лице застыло выражение кротости и смирения. Хилов, пожалуй, впервые за все время работы в лаборатории почувствовал жалость к отравленной им жертве, а потом испытал страх и быстро вышел из камеры.
После нескольких экспериментов от желудочно-кишечных форм отравления все же пришлось отказаться. Для достижения быстрого результата «пациентам» приходилось давать значительные дозы яда, которые оставляли слишком очевидные признаки отравления. Людей мучили сильные головные боли, они теряли сознание, впадали в коматозное состояние. Смерть наступала хотя и быстро, через десять — пятнадцать минут с начала действия яда, как у Нечаева, но при вскрытии перед экспертами все же открывалась классическая картина отравления: сухость кожи, темная густая кровь в полостях сердца и сосудах. Так что оптимизм Могилевского относительно подгонки под язвенную болезнь не был подкреплен серьезными гарантиями.
Безусловно, для определенных операций разработанный препарат годился. Например, чтобы подсыпать отраву и немедленно скрыться, избегая возможных подозрений. Но для таких приемов не требовалось проводить никаких специальных исследований, вести научные разработки. Для них были нужны лишь смелые и толковые исполнители. Такие, каких подбирал в свои диверсионные команды для работы в немецком тылу генерал Судоплатов. Разведчик обязан действовать тоньше.
Война предъявляла свои требования. Возникла необходимость в специфических средствах ведения борьбы с врагом. Этим занимался отдел оперативной техники, который тесно взаимодействовал с лабораторией Могилевского. Работы хватало всем. Хорошо, что Григорий Моисеевич еще в самом начале войны предусмотрительно отправил свою семью в Оренбургскую область, подальше от возможной линии фронта, и теперь мог почти круглосуточно заниматься работой, не опасаясь за жизнь близких. К тому времени Вероника родила ему второго сына. Периодически он получал из Оренбургской области длинные, пространные письма. Сердобольная жена беспокоилась о его здоровье, рассказывала о том, что дети учатся хорошо, помогают ей во всем и очень скучают по отцу. Просила о них не беспокоиться. Заботами отца семейства родные были устроены неплохо и сумели вполне благополучно пережить лихую годину. На сердце у Григория Моисеевича было спокойно.
Как и начальник, все остальные сотрудники лаборатории почти круглосуточно находились на службе. Собственно, Могилевского такой режим вполне устраивал: все равно в пустой квартире его никто не ждал. Он с головой ушел в научные и практические дела. Само собой разумеется, подчиненные вынуждены были подстраиваться под его распорядок дня. А куда денешься, если руководитель сам сутками не выходит за пределы своей лаборатории? Ему постоянно кто-то был нужен, что-то требовалось уточнить, представить, рассчитать, подготовить, выполнить. Что делать?! Когда постоянно слышишь по радио, читаешь в газетных сводках о том, как на фронте гибнут солдаты и офицеры во имя достижения победы, всякое нытье относительно жесткой дисциплины в столичных министерских коридорах начальство обязано пресекать сразу: не нравится, не устраивает — отправляйся в окопы, там и командуй, стреляй, побеждай.
Больше всех из-за такого плотного, круглосуточного графика страдал Хилов. Он то и дело отпрашивался у Могилевского, летел домой, но жену заставал там очень редко и возвращался в лабораторию мрачный. Анюта то и дело подкалывала его:
— Ну как там твоя ненаглядная? Тоскует, наверное, бедняжка по своему муженьку. Хоть бы обеды сюда ему носила, а то все на макаронах да на картошке…
Хилов злился еще больше. Бегал домой по ночам. Особенно после получения зарплаты или продпайка. Все нес в дом, лишь бы задобрить свою супругу. Когда удавалось застать жену, та даже позволяла ему исполнить свой супружеский долг. Неважно, что порой она была просто пьяной, не удостаивала лаской, не сразу поддавалась его прихоти, а возбудившись, в постели иногда называла его то Ваней, то Сергеем. Хилов был рад и этому. От сознания того, что ему, нелюбимому, отдается красивая женщина, он испытывал еще большую страсть.
