Валерий Аграновский - Вторая древнейшая. Беседы о журналистике
Последний первомайский салют в Москве, из двухсот орудий, не годился в подметки звуку, которым салютовал наш профессор. «Кружку Эсмарха» вместе с резиновой трубкой вырвало из рук медсестры и отбросило в сторону. Физик-профессор и тут не изменился в лице, хотя мог, если бы подумал, где бы он был сейчас, если подтвердится закон о силе действия, равной противодействию?
И тут я увидел, что мой сосед стал в панике переползать по кровати в сторону («Стой, стрелять буду!» — мог закричать врач), не спуская глаз с плафона на потолке. Я тоже туда посмотрел: по плафону, с неотвратимостью судьбы, сползал, целя прямо в голову французского дипломата, большой и густой «подарок» физика.
Дали занавес.
Потом, вместе с лечащим кардиологом, мы прикинули, и у нас получилось, что «подарок» с учетом длинной стороны треугольника пролетел от ствола до цели метров пятнадцать. Рекорд был достоин занесения в книгу Гиннесса. Через неделю француз выписался (без дипломатической ноты протеста правительству, а с благодарностью). Я вернулся домой месяцем позже, а профессор еще остался в реанимации, но в последние дни уже узнавал меня и мило улыбался.
Надеюсь, вы уже поняли, читатель, что два эпизода из моей жизни имеют единственную цель: самому вспомнить и вам рассказать о кризисе нынешней медицины. Делать это нужно серьезно и не с наскока, предварительно отрешившись враждебности. Я предпочитаю тональность ироническую: она продуктивней.
Медицина страдает тяжкой болезнью, имеющей не функциональное, а органическое происхождение. Я не врач, у меня высшее медицинское «звание»: я пациент. Мои недуги говорят шепотом, в то время как болезни отечественной медицины криком кричат.
Оставляю эту безразмерную тему без рецепта: нет у нее начала и не видно конца. Знаю только, что отдельные успехи и блистательные достижения «штучных» врачей и таких же клиник вселяют в нас надежду: вдруг «починится» вся система отечественного здравоохранения. Или и это — химера? Как очень многое в нашей реальной жизни?
Пустой карман — пустые хлопоты.
Вечерняя Москва. 1999, 21 мая
Растягиваю за углом
Не мешкая, признаюсь читателю: писать буду с откровенным использованием иносказания, тем более что все мы, «журналюги», скоро (избави нас Бог, конечно!) с мушкетерской улыбкой на устах обратимся за помощью к испытанному за долгие десятилетия другу по имени Эзоп; одежда и союзники, как вам известно, выбираются «по погоде».
Вы не можете помнить традиционный ответ на такой же традиционный вопрос «Что было раньше?» — «Раньше все было!» Интересно, как ответили бы немцы, жившие при Гитлере, и наши, «вкусившие» жизни при Сталине? Полагаю, одинаково. Почему? Будущее и прошлое, по определению, должны казаться людям лучше сегодняшнего: такова человеческая природа. Там хорошо, где нас нет, — в будущем. А в прошлом мы просто были моложе: фокусы элементарной абберации, вот и весь секрет.
Если хотите, я рискну перечислить все, что когда-то было, а месяца полтора назад — «здрасьте»! — вернулось из небытия. Забытые из-за рыночных лет термины: «очередь», «дефицит», «блат», «в одни руки». Продуктовые карточки на горизонте. И это «все», что когда-то «было»?
Перечислять дальше? Хлеб пока есть? Есть. Браки заключаются? Дети появляются на свет Божий? Стабильность пока (худо-бедно) есть? А что еще надо личности, считающей свободу «продуктом» не первой необходимости? Тогда попробуем вспомнить два глаза, которые (по Вольтеру) даны человеку для того, чтобы одним видеть добро, а другим — зло. Теперь для освежения памяти цитата из Уинстона Черчилля: «Капитализм — это неравное распределение богатства, а социализм — это равное распределение убожества». Что у нас сегодня на дворе (спрашиваю, пока разрешено «вякать»): рай или уже ад? Не поленитесь: гляньте в окно, на улицу, на весь мир.
А немцы все еще колупаются в капиталистической трясине, бедолаги.
Я, коренной москвич, прекрасно помню, что чистильщиками обуви в столице всегда были айсоры. Один из них по имени Айзик (лет шестидесяти) сидел годами в открытой кабинке, под козырьком, у входа в ближайшее от меня метро «Красносельская». Он густо ваксил наши школьно-студенческие ботиночки, лихо пролетал бархоткой, после чего не только не брал с нас денег за честный труд (плюс материал), а давал всем без исключения (!) по пять копеек «в долг». На наш наивный вопросик: «Когда принести денежки, дядя Айзик?», он делал ладонью классический национальный жест и говорил: «Ац!» Мы давно уже догадывались, что «пальто не надо»! Сапожников почему-то называли «холодными» (почему — я до сих пор не знаю), но если судить по нашему Айзику, были они «теплыми».
На Русаковской улице стояла моя родная пятиэтажка — напротив маленького кинотеатра «Шторм» (почти игрушечного, на тридцать пять посадочных мест). Его сегодня нет: «штормом» снесло, чтобы пустить эстакаду в сторону метро «Бауманская». А на первом этаже пятиэтажки в квартире «два-дробь-один» и жила моя семья. В далекие времена, но уже при мне, достроили шестой этаж и с внешней стороны прямо по улице пустили лифт с чисто одесским объявлением: «Лифт вниз не поднимает!» Потом на лицевую сторону дома повесили огромную рекламу (промышленного изготовления) с изображением дамского каблука (?!), со стрелкой в сторону Гаврикова переулка (где в ту пору был и ныне есть педагогический институт) и текстом тридцатисантиметровыми буквами по всему фронтону: «Растягиваю за углом!»
Все! Лапидарность на зависть любых стилистов мира.
Пионер коммерции — был 1947. Куда подевался наш первопроходец (почти уверен, что посадили)? А если уцелел, то каким банком сегодня владеет, какой области губернатором стал, какую партию возглавляет, в каком городе казино держит, какого заказа киллера опасается? И вообще: зачем ему этот чирий? А-у-у!
Дворниками работали у нас люди деловые: чуть рассветет, они уже орудовали скребками и «со звуком» счищали лед с асфальта на улицах. Ходили они, как и до революции, в передниках, а в сочельник трезвые (?!), чисто побритые, костяшками пальцев тюкали в двери квартир, чтобы «проздравить» жильцов, ими уважаемых. Языки в их присутствии «уважаемые» придерживали, на шепот переходили, при этом верой-правдой служа властям. На Бога они, конечно, надеялись, но «воронки» и ночной стук в двери не забывали.
Колоритной была жизнь — москвичей и всего народа — целыми десятилетиями. Памятью были крепки человеки.
Но самой главной достопримечательностью довоенного времени были старьевщики. Едва «проклюнивало» утро, по дворам звучало громкое, со специфическим произношением: «Старъ-ем беръ-ем!» Ходили они, опрятно одетые, с огромными мешками за плечами. Разбуженные жители домов на старьевщиков не обижались за ранние возгласы, а мы, пацанье, помню, бежали к ним, как намагниченные, чтобы отдать тряпье: до дыр изношенные отцовские брюки (чуть ниже колен) вместе со старыми башмаками, с веревочками вместо шнурков. Наши жертвоприношения проваливались в бездонные кладовые мешки старьевщиков. В обмен детям они вручали медные «коллекционные» пятаки. А кому-то везло оглушительно: они получали мячики на «резиновом ходу» (мечту поэта!).
(Но тот, кто когда-то за мячики «брал» старьем, был много нравственнее ново-русских. Они и в подметки ему не годятся: за бесценные «мячики» брал всего лишь старьем. Не чета он современным нуворишам, которые «дерут» дачами, породистыми щенками, тысячами долларов, влиятельными должностями. Все стало другое: аппетиты безмерные, плата огромная, совесть — грошовая.)
Как началась война, старьевщики исчезли, а после победы мгновенно появились. Сразу стало ясно: жизнь налаживается. Утренняя побудка была сравнима только с «колотушками» городских ночных стражей: спите, люди, мы оберегаем ваш покой! «Старьем берем!» — символ стабильности в моем и соседнем дворе, а значит, во всем городе и в государстве. Это был не тот «стук», который тревожил думающий народ. Сегодня вновь зазвучала тревожная струна: ни я не знаю, ни вы не знаете, что день грядущий нам готовит? Не последует ли вслед за кризисной порой нежное приглашение быть добровольно растянутыми за ближайшим углом?
Понимаю, что эти вопросы затрагивают не только внешнюю сторону жизни общества. Они касаются и физического, и душевного состояния народа. Без таких размышлений сегодня было бы совсем трудно людям, способным страдать и сострадать, особенно тем, у кого нет беспамятья и чьи проблемы называют «возрастными». Недавно я нашел свой юношеский дневничок, а в нем — такую запись: «Первую половину жизни человек мучается от глупости, вторую от ума». Потом сообразил, что страдают многие, если не все, не только от этого. Суть проблемы не в возрасте, а в политической, экономической и жизненной позиции человека.
И в его собственном опыте, в бытие.
