Николай Ульянов - Происхождение украинского сепаратизма
Видно, что не одни поэмы Рылеева или поддельные кобзарские «думы», но и летопись Грабянки, и «История о презельной брани» {157}, и «История русов» в то время известны были ему. Лет через 10 — он уже законченный националист казачьего толка. Двухтомные «Записки о южной Руси», вышедшие в 1856—1857 гг.,— памятник этого второго периода его писательства. Казакам в нем воскуряется фимиам, как вождям южнорусского народа.
Это они привили ему чувство собственного достоинства и раскрыли глаза на нелепые притязания и спесь польской шляхты. Случилось это потому, что «нося оружие и служа отечеству наравне со шляхтою, казаки создали себе тем же путем, что и она, понятие о своем благородстве и потому оскорблялись до глубины души надменностью старой, или польской шляхты»*. Будучи «двигателями народных восстаний»*, они передали эти чувства народу. Хмельнитчина представлялась в то время Кулишу не борьбой крестьянства с помещиками, а «едва ли не единственным примером войны из-за оскорбленного чувства человеческого достоинства» {158}.
Превращение Кулиша из романтического Савла в апостола|181: казачьего евангелия {159} ярче всего проявилось в разнице оценок повестей Гоголя. Первоначально они вызывали у него шумное восхищение:
«Надобно быть жителем Малороссии, или, лучше сказать, малороссийских захолустий, лет тридцать назад, чтобы постигнуть, до какой степени общий тон этих картин верен действительности. Читая эти предисловия, не только чуешь знакомый склад речей, слышишь родную интонацию разговоров, но видишь лица собеседников и обоняешь напитанную запахом пирогов со сметаною или благоуханием сотов атмосферу, в которой жили эти прототипы гоголевской фантазии» [147]*.
Но уже в 1861 г. в «Основе» можно прочесть:
«…мы, все те, кто в настоящее время имеет драгоценное право называться украинцем, объявляем всем… кому о том ведать надлежит, что разобранные и упомянутые мною типы гоголевских повестей — не наши народные типы, что хотя в них кое-что и взято с натуры или угадано великим талантом, но в главнейших своих чертах они чувствуют, судят и действуют не по-украински, и что поэтому, при всем уважении нашем к таланту Гоголя, мы признать их земляками не можем» [148]*.
К этому же времени относятся антирусские выпады в духе «Истории русов», обвинение имперского правительства во введении «неслыханного в Малороссии закрепощения свободных поселян», в бесчисленных притеснениях простого народа, в грабеже земель, во «введении в малороссийский трибунал великорусских членов», следствием чего явились «сцены насилий и ужасов, от которых становится дыбом волос у историка» {160}.
По словам Костомарова, в 60-х годах Кулиша «считали фанатиком Малороссии, поклонником казатчины; имя его неотцепно прилипало к так называемому украинофильству» {161}. После этого происходит метаморфоза. Лет на десять он умолкает, сходит со страниц печати и только в 1874 г. снова появляется. В этом году вышла первая книга его трехтомного сочинения «История воссоединения Руси».|182: Продолжительное молчание объяснялось занятиями по истории Малороссии. Кулиш подверг рассмотрению важнейшее событие в ее судьбе — восстание Хмельницкого и присоединение к Москве. Он поднял гору материала, перебрал и передумал прошлое своего края и, по словам того же Костомарова, «совершенно изменил свои воззрения на все малорусское, и на прошедшее, и на современное» {162}. Широкое знакомство с источниками, критическое отношение к фальсификациям представили ему казачество в неожиданном свете. Рыцарские доспехи, демократические тоги были совлечены с этого разбойного антигосударственного сборища. Друзья, в том числе и Костомаров, были недовольны таким слишком открытым сокрушением кумиров, которым служили всю свою жизнь, но серьезных возражений против приведенных Кулишем данных не сделали. Развенчав казачество, он по-иному оценил и поэзию своего друга Шевченко.
В украинофильских домах портреты Кулиша и Шевченко всегда висели вместе,— как двух апостолов «национального возрождения». Теперь один из них называет музу своего покойного друга «полупьяною и распущенною» {163}. Тень поэта, по его словам, «должна скорбеть на берегах Ахерона о былом умоисступлении своем» {164}. Под умоисступлением разумелась национальная ненависть, главным образом русофобия, разлитая в стихах Шевченко. Тут и поношение имен Петра, Екатерины, и все выпады против москалей. Только освободившись сам от обольщений казачьей лжи и фальши, Кулиш понял, как портит эта ложь поэзию «кобзаря», которого он сравнивал некогда с Шекспиром и Вальтер Скоттом. По его словам, отвержение многого, что написано Шевченко в его худшее время, было бы со стороны общества «актом милосердия к тени поэта» {165}.
Появился стихотворный отпор ему по поводу славы Украины. Творец «Заповита» считал ее казацкой славой, которая никогда не «поляже». Кулиш уверял, что она «поляже», что казаки не украшение, а позор украинской истории.|183:
Не герої правди й волі
В комиші ховались
Та з татарином дружили,
3 турчином єднались.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Павлюківці й хмельничане,
Хижаки-п’яниці,
Дерли шкуру з України,
Як жиди з телиці.
А зідравши шкуру, м’ясом
3 турчином ділились,
Поки всі поля кістками
Білими покрились {166}.
Осудил Кулиш и свою прежнюю литературную деятельность. Про «Повесть об украинском народе», где впервые ярко проявились его националистические взгляды, он выразился сурово, назвав ее «компиляцией тех шкодливых для нашего разума выдумок, которые наши летописцы выдумывали про ляхов, да тех, что наши кобзари сочиняли про жидов, для возбуждения или для забавы казакам пьяницам, да тех, которые разобраны по апокрифам старинных будто бы сказаний и по подделанным еще при наших прадедах историческим документам. Это было одно из тех утопических и фантастических сочинений без критики, из каких сшита у нас вся история борьбы Польши с Москвою» [149] {167}. Надобно знать благоговение, с которым Кулиш в ранние свои годы произносил слова «кобзарь» и «думы», чтобы понять глубину происшедшего в нем переворота.
Вызван он не одними собственными его изысканиями, но и появлением трудов вроде «Критического обзора разработки главных русских источников, до истории Малороссии относящихся» проф. Г. Карпова. Сами украинофилы немало сделали для разоблачения подделок. Стало известно, например, что «Дума о дарах Батория», «Дума о чигиринской победе, одержанной Наливайкой над Жолкевским», «Песня о сожжении Могилева», «Песня о Лободе», «Песня о Чурае» и многие другие — подделаны в XVIII и в|184: XIX вв. По заключению Костомарова, специально занимавшегося этим вопросом, нет ни одной малороссийской «думы» или песни, относящейся к борьбе казаков с Польшей до Богдана Хмельницкого, в подлинности которой можно быть уверенным [150]*.
Замечено, что украинские подделки порождены не любовью к поэзии и не страстью к стилизации. Это не то, что «Оссиан» Макферсона или «Песни западных славян» Мериме. Они преследуют политические цели. Сфабрикованы они теми же кругами, которые фабриковали фальшивые документы из истории казачества, сочиняли исторические легенды, включали их в летописи казацкие и создали «Историю русов». Весьма возможно, что некоторые песни были подделаны в оправдание и подкрепление соответствующих страниц «Истории русов».
Узнав все это, Кулиш начал с таким же пылом ополчаться на прежних своих идолов, с каким некогда служил им. Недостаток образования, недостаток научных знаний в области отечественной истории стал в его глазах величайшим пороком и преступлением, которого он не прощал националистически настроенной интеллигенции своего времени. Тон его высказываний об этой интеллигенции становится язвительным и раздраженным. Попав в начале 80-х годов в Галицию, он приходит в ужас от тамошних украинофилов, увидев тот же ложный патриотизм, основанный на псевдонауке, на фальсифицированной истории, еще в большей степени, чем в самой Украине. Деятели галицийского национального движения потрясли его своим духовным и интеллектуальным обликом. В книге «Крашанка», выпущенной в 1882 г. во Львове, он откровенно пишет об этих людях, не способных «подняться до самоосуждения, будучи народом систематически подавленным убожеством, народом последним в цивилизации между славянскими народами»*. Он обращается к местной польской интеллигенции с призывом «спасать темных людей от легковерия и псевдопросвещенных от гайдамацкой философии» {168}.
