Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6322 ( № 18 2011)
К Ольге Петровне и раньше ходили, особенно – по праздникам. Чем-то её дом притягивал. Тем, я думаю, что житейские ситуации, в которых добро и зло сплетаются в один неразличимый клубок, становились после разговоров с ней понятнее. А сейчас пошли, не дожидаясь повода. Может быть, потому, что она удивляла всех своим отношением к близкому своему уходу. Чаще ведь человек в таком состоянии становится брюзглив и капризен, она же оставалась той же – участливой, терпеливо-деликатной, способной вникнуть в чужую беду и чем-то помочь, хотя бы советом или утешением, звучащим почти как старинный зáговор, с песенной мелодичностью.
Говорить же с ней можно было обо всём. Она за долгие свои годы всего нагляделась. Помнит, как при Сталине в колхозах работали за палочки – трудодни, на которые без приусадебного участка было не прокормиться, как при Хрущёве облагали налогом каждую яблоню, и потому хозяева стали их вырубать, как при Брежневе ездили на электричке в Москву за гречкой и колбасой. А про то, что сейчас происходит, говорит с недоумением – хотели ведь как лучше и такое творят!..
У неё первой скапливаются окрестные новости, она сообщает их с сочувствием или негодованием. Именно у неё, когда часто стал бывать в деревне, я узнал, что дояркам на местном молочно-товарном комплексе платят не больше восьми тысяч, а телятницам – четыре. Что дельные мужики-механизаторы, посаженные в долгие зимние месяцы на ставку в четыре тысячи, ринулись в Москву устраиваться охранниками (сутки через трое). Что кто-то из них в те трое свободных суток, влившись в возникшие здесь бригады, вкалывает на строительстве домов и дач, а кто-то в эти дни беспросветно пьянствует, забывая профессию, семью и самого себя.
И всё-таки пришло время, когда заходить к Ольге Петровне стало тяжело. Тяготила мысль о том, что к ней, прожившей свою нелёгкую жизнь деревенской праведницей, судьба оказалась неблагодарной. Поселилось у неё молодое семейство – её внучатая племянница с молодым мужем и ребёнком. На старом комоде появился круглый аквариум с красными рыбками, под потолком – клетка с волнистыми попугайчиками, стрекочущими без умолку, за печкой – супружеский диван и детская кроватка, а под иконой, на тумбочке, – телевизор и музыкальный центр, от которого тянулись проводки к четырём динамикам по углам комнаты.
Ей, передвигавшейся по дому на ощупь, такое присутствие было, конечно, большим подспорьем – молодые и печь топили, и к автолавке бегали. Но как же досаждали частыми ссорами и грохочущей музыкой, от которой некуда было деться, – она слышна была даже в нашем доме. Людмила, после крутого с ними разговора (выключали музыку сразу же), уводила Ольгу Петровну, и та, вздыхая, сетовала: «Вот уж не думала, что доживу до такого».
К этому времени глаза её перестали различать даже тени. Как-то в тёплый майский день Людмила привела её к нам, усадила в шезлонг у крыльца, накрыла переносной столик – к чаю. И рядом села. За сетчатым забором звенел птичьими голосами пышный Петровнин сад.
– Вишня-то моя там как, цветёт? – спросила Ольга Петровна.
– Вся в белом, к нам через забор осыпается. И яблони твои белым облеплены. И тёрн.
Рассказывала ей Людмила про то, что вокруг – про шмелей, гудевших над золотыми головками одуванчиков, про коршуна, кружившего над Городком, про бледно-зелёные трубки ландышей, пробившихся сквозь прошлогоднюю листву, про белое половодье черёмухи на другом берегу Клязьмы. Про всё то, что она любила, с чем навсегда сейчас расставалась – без паники и тоски, с улыбкой прощания на незрячем лице.
Умерла Ольга Петровна следующим годом, на исходе зимы, не дожив нескольких месяцев до своего девяностолетия. За день до кончины её исповедал и причастил приглашённый к ней батюшка из посёлка Заречное. Не могу представить, что именно, пробиваясь сквозь сумерки угасающего сознания, пыталась сказать ему о мифических своих грехах никогда не лукавившая обладательница ласково-напевного голоса, выдававшего её, нерастраченную в нелёгкие годы жизни, доброту.
…А я ведь так и не успел записать на диктофон её голос. Теперь корю себя за это.
АГЕНТ ВЛИЯНИЯ
Привезли мне гору берёзовых кругляшей. Захожу к соседу, через дом (вторую неделю у него поёт электропила), спрашиваю, кто бы мог моими дровами заняться. И он, кивнув на долговязого мужика в кепке, катившего с улицы во двор тачку с гравием, сказал:
– Вон с Сашей Четвертиковым договорись, поколет. Только деньги вперёд не давай, а – как закончит.
Долговязый Саша пришёл на следующий же день утром с каким-то приятелем, и уже к вечеру дрова были порублены и сложены в сарай. Расплачиваюсь, как договорились. Он вежливо благодарит, приподнимая кепчонку над лысеющим темечком.
Дня через два приходит снова. Кепка слегка сдвинута на затылок, папироса в зубах. Осторожно подсел ко мне на длинную скамью, у сарая, спросил, не мешает ли дым. Поинтересовался рыбацкими успехами. И увидев сходившую к нам с крыльца Людмилу, вдруг поспешно встал, спрятав недокуренную сигарету за спину, церемонно поклонился, здороваясь. Перехватив мой взгляд, объяснил, ничуть не смутившись.
– Я в хорошей семье рос, приучили вставать, когда женщина входит.
И добавил.
– Я чего пришёл. Не дадите почитать что-нибудь художественное?
Веду его в дом. Долго роется в книжных полках. Наткнувшись на томик рассказов Солженицына, листает задумчиво.
– Возьми, – советую.
– Да я это читал. Однобоко пишет. Будто бы правда, но не вся.
– Наверное, он считал, что остальное читатель и без него знает. Главное-то сказал, что жить нужно не по лжи, хотя бы себе самому не врать.
– Может, и так, – согласно кивал Четвертиков. – А детективы у вас есть, отечественные?
Детективы были. Саша набрал их целую стопку.
Про свою жизнь, бывая у нас, он рассказывал постепенно, сидя на скамье, у сарая, отмахивая от меня ладонью сигаретный дым. Оканья в его голосе слышно не было, хотя он родом из Владимира, видимо, выветрилось оно ещё в советские годы, когда жил вдали от родных мест. То, бывало, вспомнит, как двоюродный брат зазвал его в Ригу, и там он, студентом, подрабатывал в порту на разгрузке. То как потом в каком-то рижском КБ работал за гроши и мечтал разбогатеть, съездив в «загранку», в капстрану – тогда хорошо продавались у нас привозные джинсы. Мечта не сбылась, потому что Рига вскоре оказалась заграницей, его КБ закрыли, и ему пришлось вернуться во Владимир к пожилым родителям, к тому времени купившим в нашей деревне дом, где бывали летом наездами. Работал Четвертиков, где придётся, постоянно конфликтуя с начальством, после очередного увольнения месяц-два отсиживался в деревне, в родительской «даче», пока однажды не застрял здесь насовсем, изредка наведываясь к своим старикам, вскоре, впрочем, умершим.
Как-то я зашёл в его «дачу». С улицы – вроде бы крепкое бревенчатое строение, а в коридоре гнутся и скрипят подгнившие половицы, в кухне и передней голые стены, одежда тёмным горбом висит на одном гвозде, на узкой железной койке преют слежавшиеся тюфяки. Из мебели одна шатучая этажерка с книгами, часть которых перекочевала из моей деревенской библиотеки, да сломанный телевизор, слепо взирающий из пыльного угла бельмастым экраном на запущенный Сашин быт. Тикают ходики в углу, напоминающие, что человек смертен, а жизнь быстротечна. В этом неуютном пристанище Саша обитает с прибредающими из соседних деревень пьющими приятелями, время от времени выводя их в деревню на заработки.
– Тебе бы жениться надо, – сказал я ему как-то.
– Был такой опыт, – тут же отозвался он. – Теперь вон во Владимире дочь без отца растёт, сюда даже на лето не приезжает. Как чужая!
Однажды пришёл навеселе, ладил мостки на нашем прудике, у бани: вбивал сваи в илистое дно, настилал доски. В подпитии был он неуступчив, разговор вёл напористо, непременно кого-нибудь разоблачая, аргументы собеседника во внимание не принимал.
– Я вот всё гадал, что это здешний директор коровьего комплекса только узбеков на работу берёт? – рассуждал Четвертиков, вколачивая гвоздь в доску. – Они что, лучше меня работают? Нет! Может, выгода большая, потому как им платить можно меньше, они безответные? Я посчитал, ненамного меньше, о выгоде говорить не приходится. Тогда в чём секрет? А в том, чтобы извести русских! Оставить их без работы и – извести!
– Да он сам русский, я с ним знаком.
– Ничего подобного, у него украинские корни. И фамилия хохляцкая.
– Он на Украине-то никогда не бывал, насколько я знаю. А его действия продиктованы элементарным прагматизмом: узбеки не пьют, им можно доверить не только коровье стадо, но и – заграничную технику. Сам видел узбеков на комбайне, который на ходу солому пакует.
– Маскируется директор!.. А цель у него ясная… Он агент влияния… Участник заговора против России…
