Виктор Топоров - Жёсткая ротация
Патриот России, и прежде всего русской литературы, Аллой уехал из чудовищной, но насквозь литературной страны — СССР — и вернулся на развалины, в постсоветское пространство, столь же, хотя и по-другому, чудовищное и катастрофически теряющее собственную литературность. Тиражи издаваемых им книг съёжились с пятидесяти тысяч до одной (да и эту одну приходилось теперь в основном раздаривать); поэты, писатели и филологи перестали собирать залы (а собирали их отныне лишь пародисты и попса); Россия, по слову того же Солженицына, оказалась в обвале — и каждый принялся спасаться по-своему. Многолетние друзья и соратники по борьбе с уже рухнувшим режимом стремительно наели толстые ряшки, разворовывая последнее, для чего им пришлось подружиться уже с сегодняшними властями; завистливые троечники объявили себя «национальным достоянием» и с переменным успехом принялись толкать свой сомнительный товар за бугор; человек без бумажки вновь был объявлен букашкой — и бумажками, корочками (и, конечно, куриными окорочками) поспешил обзавестись чуть ли не каждый, — а Аллой так и оставался одиночкой, оставался индивидуалистом хотя бы потому, что в отличие от многих и многих был яркой индивидуальностью. Книги выходили — уже на копеечные гранты — и оставались невостребованными или в лучшем случае востребованными несколькими сотнями не пожелавших или не сумевших сбиться в агрессивные стайки одиночек. Литература ушла из жизни, а жизнь из литературы, и в «ворованном воздухе свободы» всё отчётливее пахло газом. Нет, ещё не гексогеном, но оттого ничуть не менее ядовитым. Аллой написал об этом в мемуарах (они опубликованы в мемориальном сборнике) — и вызывающе назвал их «Записками аутсайдера».
Нет, одинок он не был. Не создав ни литературоведческой школы, ни тем более политической партии (хотя соответствующими задатками, на мой взгляд, обладал), он собрал у себя в издательстве горстку приверженцев, практически — семью, и остался верен ей (как и почти все они ему) до конца. И страшно переживал раннюю смерть своего ближайшего сподвижника — директора «Феникса» Александра Добкина. И выпустил сборник его памяти. И сам, перед уходом из жизни, обеспечил сотрудников издательства из личных средств.
Ещё у него были друзья молодости — «банная компания» — киношники, журналисты. И пара-тройка американских профессоров. И — в Париже — Мария Васильевна Розанова. И покойный Хвост. И в Петербурге — Евгений Прицкер и (хотя трудно найти более непохожего на Аллоя человека) членкор РАН Александр Васильевич Лавров. Но были и те, к кому вполне применимы слова другого русского парижанина — Бердяева: «Чем дольше живёшь, тем меньше остаётся людей, с которыми раскланиваешься». Что ж, Аллой жил не слишком долго, но очень страстно…
Я тоже дружил с ним — не с самого знакомства в середине девяностых, но где-то с 97-го, и началось это с сакраментального: «Против кого дружим?», хотя вскоре переросло эти рамки. Поверьте, нам было против кого дружить! И всё же с годами выяснилось, что дружим мы не «против кого», а «против чего», — происходящее вокруг нас, да и в нас самих, не устраивало обоих по многим (и во многом совпадающим) параметрам, и «кадровый вопрос», вопреки распространённому заблуждению (которое, впрочем, разделяли и мы с Аллоем), играет в этом неприятии далеко не главную роль. Жизнь (а вовсе не поэзия) — «пресволочнейшая штуковина», хотя для тех, кто сызмала дышал воздухом самой литературной на свете страны, жизнь и поэзия — одно и то же.
2006
«На Сенной били бабу кнутом»
После торжественного празднования семидесятилетия товарища Сталина в Москве был открыт музей подарков вождю, и подарки эти оказались один другого нелепей. Сейчас, по завершении острой фазы трёхсотлетия, впору открывать музей подарков городу на Неве, и место ему, скорее всего, должно найтись на городской свалке. Все эти, прости господи, статуи (с ударением на предпоследний слог), башни-прибабашни, Ладожский вокзал, морская президенция отставного подполковника и прочие прелести.
В музее подарков городу должен быть предусмотрен и литературный раздел — куда же, как не на свалку, следует отправить едва ли не всю титулатуру предъюбилейной продукции книжных издательств города? И не забыть бы вывесить в рамочке на видном месте текст городского гимна… И портреты маслом в парадной форме Даниила Александровича Гранина, Александра Семёновича Кушнера и Масяни. А рядом — рядком — расставить все вышедшие в финал проекты памятника Бродскому. И всего Шемякина, литературная природа творчества которого очевидна. И высеченный во мраморе девиз «зоолетия»: «Пи-пи… Питер!», многажды выслушанный автором этих строк в памятную ночь повторного штурма Зимнего. И — на отдельном стенде — городские литературные журналы «Звезду» и «Неву», лишь по нехватке средств ещё не перешедшие на ежемесячный выход в рулонном формате на двухслойной бумаге. И полузапрещенного ныне Игоря Северянина с программными строчками: «Валентина, Валентина, плутоглазая чертовка, ты чаруйную поэму превратила в жалкий бред»… На такой пир духа наверняка слетелось бы вороньё со всего Северо-Запада, не говоря уж о главах зарубежных государств.
И, напротив, белой вороной выглядела бы в литературном разделе прелестная книжица «Доска, или Встречи на Сенной», выпущенная к юбилею города информационно-издательским агентством «Лик», задуманная, сочинённая и представленная в «Бродячей собаке» в состоянии весёлого алкогольного опьянения двумя небезызвестными петербургскими литераторами Геннадием Григорьевым и Сергеем Носовым. Первый сочинил поэму-быль (или небыль? По городу гуляет и противоположная версия изложенных в поэме событий) «Доска», а второй её с пародийной учёностью прокомментировал.
Однажды Сергей Носов, живущий как раз на Сенной, попрощался с юными московскими редактрисами (предварительно распив с ними по рюмочке) и уже дошёл было до дому, как вдруг отключился. И пришёл в себя, только услышав писк мобилы в кармане. «Где тебя носит?» — невольно скаламбурив, спросила у Носова жена Виолетта. И действительно, где? Носов огляделся по сторонам и увидел опричь себя только тучи. В отключке он каким-то образом забрался на Александрийский столп к ангелу… Это подлинная история, и она вполне могла бы стать сюжетом поэмы, но стала другая.
Однажды Геннадий Григорьев решил прокатиться по лестничным перилам, свалился (или, как он утверждает, я его столкнул) и сломал себе основание черепа и позвоночник. «Жить не будет», — сказали врачи в больнице Эрисмана. Через две недели его выгнали из больницы за то, что, напившись пьяным, он гонял на крыше мяч с футболистом из основного состава «Зенита» (у того, правда, была сломана нога, да и вообще с тех пор прошло тридцать с чем-то лет). Это тоже подлинная история, но не ей суждено было лечь в основу поэмы, открывшей новую книжную серию «Петербургские лики нашего времени».
А в поэме речь идёт вот о чём: Сергей Носов покупает у бомжа сперва рог («Орлы, вам не нужны рога?» — спрашивает тот в тексте поэмы), а затем и мраморную доску, имеющую предположительно какое-то отношение к Пушкину. Эту доску Носов, Григорьев, питерский поэт Алексей Ахматов и человек по фамилии Хасид втюхивают городской администрации — и её торжественно водружают на якобы подобающее место. В книгу включён и благодарственный адрес Государственного музея городской скульптуры: «Доска, выполненная из бронзы по проекту ск. Гликмана Г. Д., была установлена на фасаде здания железнодорожной станции „Новая деревня“ в 1955 г. Доска была похищена в 1995–1996 гг. неустановленными лицами, 31.05.99 — обнаружена Носовым С. А. на Сенном рынке при попытке продажи. Переданная доска будет установлена на первоначальном месте».
Обратите внимание на дату передачи — за неделю до пушкинского юбилея, также носившего выраженно зоологический характер. Ученейший комментатор Носов — человек безупречной репутации, а блистательный стихотворец Григорьев смущённо отвергает любые предположения о том, что сам же «в 1995–1996 гг.» означенную доску и скоммуниздил. Обижается и Ахматов, когда ему, силачу, говорят, что хиляк Григорьев доску в одиночестве даже не приподнял бы. Но не будем мешать работе следственных органов.
Поэма «Доска» написана по заказу (Григорьеву пообещали за неё 100 долларов) и, естественно, левой ногой; правда, даже левой ногой Григорьев пишет лучше, чем подавляющее большинство питерских стихотворцев — правой рукою. Написана в подражание, в стиле и в силу Давида Самойлова, о чём я, не выходя из зала на презентации, сложил двустишие: «Такой ямбический ликбезик мог сочинить Самойлов Дезик». Но давайте лучше почитаем Григорьева:
Гуляет Кушнер набережной Мойки,
Гуляет Нестеровский на помойке.
(Его стихов я, правда, не читал.)
А много раньше — Блок и Городецкий,
Так те гулять любили в Сестрорецке,
А Пушкин Летний сад предпочитал.
Гуляет Пригов в скверике столичном,
А Ширали во дворике больничном.
И, наслаждаясь светом и весной,
Не выбирая розовые кущи,
А в самой что ни есть народной гуще
Мы с Носовым гуляем по Сенной.
Поэма хороша, хотя местами вторична: так, например, мысль, выраженную в строке «он — Топоров — Белинский наших дней», не озвучивал разве что ленивый. Хорош и носовский комментарий, полный лукавого юмора, какой Шерлок Холмс приписывал доктору Ватсону. Мило и иронично оформление; особо хороша шутка, вынесенная на заднюю сторону обложки: непревзойдённый мастер курьёзного искусства анаграммы, то есть, если угодно, анаграмматист Григорьев назван здесь «аННаграМистом высшей категории». Смысл шутки в том, что анаграмма как раз и зиждется на перестановке букв в одном отдельно взятом слове. Не скажу вам, как у Григорьева дела обстоят с АННАМИ, а как с ГРАММАМИ — вы наверняка уже догадались сами.
