Виктор Топоров - Жёсткая ротация
Ленинград всегда был самодостаточным городом. Карьеру уезжали делать в Москву, но, как правило, не могли «вписаться», потому что вечно оглядывались на оставшихся в родном городе (во второй столице!), сохраняли двойную лояльность, и она сковывала. Москва для уроженца города на Неве означала шаг не столько вверх, сколько в сторону. Необходимый, жизненно важный — но в сторону. И лелеемая иными выпускниками ЛГУ и прочих питерских вузов идея перенести столицу в Петербург кажется — во всём своём безумии — весьма естественной. Во всяком случае, в этом безумии есть своя логика. «Подбрасывают» и компромиссное решение — провозгласить столицей Государства Российского Стрельну.
Из Стрельны, кстати, рукой подать до Петергофа, в который когда-то предполагалось перевести весь университет, превратив этот городок в кампус, однако реализация идеи растянулась на долгие десятилетия и сейчас, похоже, просто похерена.
Ленинградский университет никогда не соревновался с Московским, словно бы следуя формуле Эйнштейна: «Вас оскорбит результат спора со мной, а меня — сам факт такого спора». Весь мир всегда знал, что Московский университет лучше, и весь Ленинград знал, что он не годится нашему и в подмётки!
Не так давно я получил чрезвычайно лестное предложение стать фигурантом альбома «Знаменитые выпускники СПбГУ» (так значилось в присланном формуляре, вышел он впоследствии под названием «Именитые выпускники СПбГУ») и оказаться таким образом под одной обложкой аж с президентом страны. Но одолела скромность: какая из меня — на общем фоне выпускников — знаменитость или хотя бы именитость! Тем более что предложение было подкреплено уведомлением о добровольном взносе фигуранта на задуманное издание. Правда, и сам взнос был, под стать мне, скромен: от $500…
2005
Маска профессора Мориарти
За пару лет до начала Второй мировой войны невозмутимые британские шерлоковеды и яростные североамериканские холмсианцы оказались потрясены и вместе с тем польщены: в очередную «актуальную научную дискуссию» — на сей раз на тему о том, какой исторический или, может быть, литературный персонаж скрывается под маской зловещего профессора Мориарти, — вмешался действующий президент США. В личном письме на имя председателя клуба шерлоковедов Франклин Делано Рузвельт признался в пылкой привязанности к творчеству сэра Артура Конан Дойла и выдвинул собственную гипотезу по сути международных дебатов. «Мориарти это Ватсон!» — безапелляционно бросил в лицо всему паранаучному сообществу политический гений тридцатых-сороковых прошлого века.
Глупость этого утверждения была очевидна. Даже не глупость, а глубоко угнездившееся сумасшествие. Милейший доктор Ватсон с его «лукавым юмором» (как Шерлок Холмс саркастически именовал самые идиотские выходки и высказывания своего хроникёра) должен был, оказывается, по мысли Рузвельта, время от времени перевоплощаться в короля интернационального преступного мира — и именно в таком качестве, вступив однажды в личную схватку со своим кумиром, сбросить его в водопад… Да и потом — после чудесного воскресения Холмса — остаться вопреки всему его другом, помощником и компаньоном… И шерлоковеды с холмсианцами торопливо свернули дискуссию, лишь бы не обсуждать столь невероятную чушь. Но ведь и полемизировать с президентом США им было не с руки, а главное, не по чину.
Гипотеза ФДР и впрямь безумна. Но в этом безумии есть система. Особенно если принять во внимание её политический и карьерный генезис. Кому, как не президенту одной из (на тот момент) самых могущественных держав — и, безусловно, самой демократической из них, — дано было знать: главный источник опасности — в собственном «ближнем кругу» (и чем ближе, тем смертоносней); Германию и Японию можно победить в ходе затяжной мировой войны, а вот с интеллектуально ограниченным и антихаризматически безликим приверженцем рано или поздно придётся сойтись и сплестись в смертельной схватке над бездной.
Именно в таком (а вернее, только в обуреваемом такими мыслями) мозгу могла родиться мысль о том, что доктор Ватсон и профессор Мориарти — это, по самому крупному счёту, одно и то же. Дошёл в своих размышлениях до той же точки и вождь другого могущественного государства — увы, далеко не столь демократического, — И. В. Сталин. И провёл превентивную чистку окружения: по первому кругу, потом по второму; затеял было по третьему, но просто-напросто не успел. А ФДР отправил отчаянное послание (по сути дела, вопль о помощи) председателю клуба шерлоковедов!
И не ошибся. Его собственный доктор Ватсон оказался как раз профессором Мориарти, правда под именем Гарри Трумена. Хотя что-то подсказывает мне, что, взывая к тени Холмса, мастерски владевшего, наряду с прочим, изобретённой сэром Артуром борьбой «баритсу», парализованный демократическими устоями президент имел в виду не Трумена, а Даллеса. Или, может быть, генерала Макартура? Или, скорее всего, их всех сразу.
И последнее. Через четыре года (полный электоральный срок по нашим смиренным меркам) после падения в бездну Холмс воскрес. По настоятельному требованию читающей публики, как говорил сэр Артур, тогда как злые языки называли другую причину: все остальные литературные проекты Конан Дойла с треском проваливались. Так или иначе, Холмс воскрес, а публика и впрямь возликовала. И лишь один внимательный читатель (на сей раз не президент США, а сугубо частное лицо) обратился к писателю с таким посланием: «Меня, как и миллионы Ваших поклонников, радует тот факт, что Шерлок Холмс не разбился в бездне и вновь вернулся к профессиональной деятельности. Но результаты этой деятельности показывают, что он там всё же очень сильно ударился».
2006
На развалинах литературной страны
7 июня 2005 года в Доме актёра прошла презентация сборника памяти Владимира Аллоя. В этот день знаменитому издателю, добровольно ушедшему из жизни 7 января 2001-го, должно было исполниться 60 лет. Одновременно с мемориальным сборником вышел и седьмой номер культурно-исторического альманаха «Диаспора», продолжаемого изданием вдовой Аллоя Татьяной Притыкиной (при жизни Владимира Ефимовича увидел свет лишь первый выпуск). Обе книги вышли в учреждённом самим Аллоем петербургско-парижском издательстве «Феникс-Atheneum», прославившемся прежде всего двадцатью пятью томами «Минувшего», а также альманахами «Лица», «Звенья», переводными трудами по истории и экономике, сборниками малоизвестных, но замечательных поэтов (назову хотя бы Валентина Бобрецова) и журналом «Постскриптум».
Уроженец нашего города, Аллой в середине семидесятых эмигрировал в Париж, где работал одно время директором издательства «YMCA-Press», а затем основал собственное. Вернувшись в начале девяностых в Россию — сначала в Москву, потом в Питер, — он со всегдашней энергией включился в литературную и издательскую жизнь обеих столиц, привнеся в неё начисто отсутствующие здесь или в лучшем случае напрочь забытые профессиональные и нравственные стандарты, за что его, естественно, и возненавидели вечные троечники, с началом перестройки объявившие себя круглыми отличниками и кандидатами в медалисты. «Хулиган» и «прогульщик» Аллой с блеском делал то, что лишь с превеликим скрипом получалось у них, да и начал раньше — и успел уйти так далеко, что догнать его представлялось немыслимым. Поэтому его надо было замолчать, ему надо было устроить обструкцию и объявить негласный бойкот, необходимо было сделать вид, будто никакого Аллоя не существует. Задачу усложнял тот факт, что Аллой был широко известен и повсеместно признан на Западе, куда как раз и устремлялись взгляды, а главное, тянулись руки его завистников; он открывал ногой двери, куда они стучались, выдавая себя за внучатых племянников Бродсковлатова; он получал многотысячные гранты там, где они клянчили хоть сотенку детишкам на молочишко; он был красив, обаятелен, щедр, а они неказисты, ничтожны и скаредны. Задачу облегчал тот факт, что нравственный максималист Аллой всякий раз ухитрялся рассориться с сильными мира сего (сперва — того, западного, а потом и этого, постсоветского) — с Солженицыным, с Соросом и так далее. Задачу облегчала и гордость Аллоя, не позволявшая ему доказывать победительную правоту; ожидание (разумеется, тщетное), что её, как нечто само собой разумеющееся, признают другие. Как сказал великий физик: я никогда не спорю, потому что моих оппонентов унизил бы результат, а меня — сам факт спора. «Не обольщайтесь — никакого третейского суда не будет!» — нагло бросили Аллою в Париже, ну а в Петербурге не пояснили хотя бы этого.
Патриот России, и прежде всего русской литературы, Аллой уехал из чудовищной, но насквозь литературной страны — СССР — и вернулся на развалины, в постсоветское пространство, столь же, хотя и по-другому, чудовищное и катастрофически теряющее собственную литературность. Тиражи издаваемых им книг съёжились с пятидесяти тысяч до одной (да и эту одну приходилось теперь в основном раздаривать); поэты, писатели и филологи перестали собирать залы (а собирали их отныне лишь пародисты и попса); Россия, по слову того же Солженицына, оказалась в обвале — и каждый принялся спасаться по-своему. Многолетние друзья и соратники по борьбе с уже рухнувшим режимом стремительно наели толстые ряшки, разворовывая последнее, для чего им пришлось подружиться уже с сегодняшними властями; завистливые троечники объявили себя «национальным достоянием» и с переменным успехом принялись толкать свой сомнительный товар за бугор; человек без бумажки вновь был объявлен букашкой — и бумажками, корочками (и, конечно, куриными окорочками) поспешил обзавестись чуть ли не каждый, — а Аллой так и оставался одиночкой, оставался индивидуалистом хотя бы потому, что в отличие от многих и многих был яркой индивидуальностью. Книги выходили — уже на копеечные гранты — и оставались невостребованными или в лучшем случае востребованными несколькими сотнями не пожелавших или не сумевших сбиться в агрессивные стайки одиночек. Литература ушла из жизни, а жизнь из литературы, и в «ворованном воздухе свободы» всё отчётливее пахло газом. Нет, ещё не гексогеном, но оттого ничуть не менее ядовитым. Аллой написал об этом в мемуарах (они опубликованы в мемориальном сборнике) — и вызывающе назвал их «Записками аутсайдера».
