Газета День литературы - Газета День Литературы 8 (1998 2)
А.П. Царство ему Небесное. Мне не дано знать, что бы сказал Юрий Валентинович… Я думаю, что этот раскол чудовищный, который произошел в русской культуре, в литературе, в обществе, мог бы поставить нас по разные стороны баррикады. Наверное, Юрий Валентинович был бы среди демократической интеллигенции. Там, где находятся его друзья Гранин, Бакланов… Трифонов ведь был очень страстным человеком. Я думаю, что в период высшего ожесточения он бы мог быть даже радикальнее Булата Окуджавы… Хотя в глубине души мне кажется, что Юрий Валентинович как человек, ведающий и иррациональными сферами, ведающий таинственными сферами в судьбах страны, в конце концов отказался бы от своего демократического радикализма. Может быть, через какой-то период он пошел путем Андрея Синявского или Владимира Максимова… Ведь Трифонов был и очень широким, очень многоплановым человеком. Он бы наверняка почувствовал, что демократический радикализм сжал бы его мир до одной огненной точки, в которой погибли бы целые пласты его творческого “я”, как у какого-нибудь Черниченки… И в этом случае он бы уже отнесся к моим последним романам с интересом. Может быть, с некоторой враждебностью, но с интересом. Он тотально бы их не отверг… Впрочем, он и к первой моей книжке отнесся достаточно осторожно. Ему в ней понравилась экспрессия, понравились лексика, метафоризм, наивный и молодой пантеизм, он восторгался эстетикой, игрой со словом. Когда я стал писать социальные повести, он отнесся к ним скептически, он стал говорить со мной жестче, и он выбрал для дальнейшего патронирования другого художника, тогдашнего моего приятеля Маканина. Он отказался от роли моего учителя и до самой своей смерти пестовал Володю Маканина.
В.Б. Я давно уже чувствую, Александр Андреевич, вечное раздвоение твоей личности, определенный трагизм твоего пути. Ты — один из ярчайших метафористов, не побоюсь сказать авангардистов слова, твое “Агентство Дня”, твои бойни, твои кровавые батальные сцены, твой парад метафор вбирают в себя опыт Сальвадора Дали и русских примитивистов, Хлебникова и Набокова, Маяковского и Филонова. Не случайно твоей ранней прозой так восхищался Андрей Вознесенский. Своей эстетикой ты близок искусству авангарда. Но ты — последовательный и принципиальный державник, русский государственник.
В результате ты везде не до конца свой. Я помню, как искал встречи с тобой тот же Вознесенский. Но он тебе чужд и враждебен политически. С другой стороны, тебе тесно и душно в рядах кондовых реалистов, тебе становится скучно на пространстве почвенничества. Ты не воспринимаешь академизм Академии Художеств и с писателями-деревенщиками тебя сближает лишь русское государственничество, борьба за Россию, любовь к Державе.
Ты — авангардист, но 99 % авангардистов — в лагере радикальных разрушителей государства и откровенно презирают Россию. И потому среди них тебе нечего делать. Они тебе ненавистны…
Ты — государственник и консерватор, но 99 % государственников консервативны, и в своих литературных и художественных пристрастиях всегда предпочтут Шишкина и Репина Филонову и Татлину. Ты им непонятен как художник, их пугают твои взгляды на искусство…
В круге Валентина Распутина ты не свой по художественным взглядам. В круге Владимира Маканина ты не свой по политическим и державным взглядам. Чувствуешь ли ты свое одиночество? Ощущаешь ли это драматическое, шекспировское раздвоение?
А.П. Во-первых, деревенщики индиффирентны к проблемам государства. В своих работах они, скорее, тоже антигосударственники. Трагедия русского крестьянства, трагедия русскости в период социализма сформировала из них полудиссидентов. Это теперь, когда разрушено государство и когда мы оказались на руинах страны, когда пришли страшные либеральные мародеры, они стали воспевать государство, да и то не в творчестве своем, а в манифестальных статьях. Во-вторых, либералы от искусства, о которых ты говоришь, — они не владеют той эстетикой, которой владею я. Они не являются настоящими носителями авангардного сознания. Я не думаю, что писатели типа Анатолия Рыбакова или Григория Бакланова хоть в малой степени подвержены авангардизму. Они — типичные традиционалисты.
Разница все-таки в другом. Если отвлечься от самых разных идеологий, то художник, в частности — прозаик, особенно русский прозаик, — он обладает страшной и страстной жадностью к изображению. Скажем, Иван Бунин — свирепый изобразитель, в нем потребность изобразить, то есть овеществить, зафиксировать даже то, что не поддается фиксированию и изображению, — является главной мотивацией его жизни. Все его идеологии, человеческие пристрастия — вторичны, они вытекают из какой-то другой его природы. Первая его природа — это изобразительность мира, стремление изобразить мир. Изобразить вкус, дыхание, твердость и шипение сочного антоновского яблока, куда вторгаются молодые зубы молодой женщины. И ее молодая вкусная сочная сладкая слюна сливается с соком самого яблока. Вот его главная задача.
Другая задача — изобразить движение поршня в хлюпающей, дышащей, медной горячей паровой машине. Это — в “Господине из Сан-Франциско”. Но традиционно русский художник изображал природу. Лучше русских художников никто в мире природу не изображал. И не изобразит. Русский художник изображал тонкие синусоиды человеческих переживаний, извивы психологии, человеческой души. Это — Достоевский, Чехов. Светотени человеческих переживаний. Переход от отчаяния, от бездны, от проклятий к высшему религиозному восторгу со всеми переливами этих состояний, — способно изобразить только русское перо. Это совершает русский художник. Но русский писатель никогда не пытался изобразить государство как явление. Русский художник не понимал, что государство есть явление. Он не понимал, что государство есть тоже тело, некая категория, которую можно изобразить, у которого есть своя совершенная красота. Он не пытался понять государство как совершенную машину, совершенный организм со своими уникальными красками, нюансами, психологией…
Я понял постепенно, что государство, в частности советское государство — это огромный мегамеханизм, который обладает чисто пластическими формами: зоны, льды, часовые пояса, пространства, обладает компонентами технотронными. Это — огромное количество самых разных производств, из которых и состоит весь социум. Сюда входит и производство самых разных типов государственных людей, клонирование политических и социальных типов, которыми создавалось советское общество. Метафизически пережив существование такого огромного тела, как государство, такой планеты “Государство”, я ощутил стремление зафиксировать его в литературе, в словах. Написать портрет государства. Не портрет дамы среди цветущей сирени — коровинский, или не портрет умирающей деревни — распутинский, на фоне индустриальной катастрофики, или не портрет отдельно взятой войны, а портрет всего государства. Я взялся осуществить эту интереснейшую для художника задачу. Я не говорю, что эту задачу выполнил. Я ее как мог — осуществлял. Я делал, а фреска моя осыпалась, я писал, а стена, на которой фреска писалась, ибо считалась стеной твердой, прочной — начала крушиться… Я все равно шел на этот штурм и иду до сих пор.
Если иконописцы и художники пытались изобразить Бога в сводах Храма, пытались понять, как Божественное, то есть непередаваемое, нерукотворное и неизъяснимое переходит в тварный мир, в душу, в поступок, в историю, в события, а затем создавали целые эстетики, с помощью которых вырывали у непознаваемого крохотные фрагменты Бытия, поддающиеся описанию, то для меня и само Государство является проекцией Бога в мир, как и отдельно взятая душа, или тот или иной народ. Государство — это явление. Мой чувственный мир давно уже живет вокруг этой монады — Государства. Так случилось, что мне было дано жить в советском государстве. Если бы я жил в царской Империи, я описывал бы явление Императорской России. Я чувствовал бы потребность изобразить то государство — с Помазанником Божьим, с проекцией Бога в царство, в царя, в Государя Всея Руси… В институты, освященные православной традицией. Я жил среди другого государства — и мой интерес к нему постепенно превратился в любовь к нему. Это был постоянный объект моей работы. Я открывал в этом государстве огромные миры метафизические, вырабатывал свою эстетику. Это не значит, что я просто писал государство. Было множество людей, характеров. Были войны, которые вело государство, были разведоперации в глобальных масштабах, были человеческие драмы и трагедии, был штурм дворца Амина, и этот штурм осуществлялся не роботами, а людьми, которые гибли от пуль, переживали, страдали, сами убивали. Потом в государстве произошла трагедия 1991 года, я видел, как рушится государство, и мой герой романа “Последний солдат империи” — это настоящий певец государства.
