Газета День литературы - Газета День Литературы 8 (1998 2)
Я знаю Сашу хорошо и как человека. Мне импонируют его мужество, открытость, абсолютный демократизм поведения, мне нравятся его поведение в компаниях, его добрый юмор, дружеские подначки, острые шутки. Он всегда в центре внимания, веселый острослов, хлебосольный хозяин. Я часто бывал у него дома и потому хорошо знаю его открытую, дружелюбную натуру, притягивающую всех — священников и офицеров, дипломатов и ученых. Мы иногда собираемся — Александр Проханов, Валентин Чикин и я — для того, чтобы обсудить происходящее, сверить свои оценки, посидеть в тиши, эти беседы для меня всегда были очень полезными. Абсолютно определенно могу сказать, что Александр Проханов оказывал влияние на меня, на мое отношение ко многим событиям.
Александр Проханов ведь не просто лидер, он — создатель газеты "День". Газета у него многоликая, смелая, она идет в атаку, идет первой, идет под огонь, под пули… Такую газету не охарактеризуешь одним словом. Это газета-воин, газета-первопроходец, газета-патриот, газета-державник, газета-шприц, газета-укол, газета-набат…
Александр Проханов для меня — абсолютно последовательный государственник. Гражданин и патриот. Державник. Он — духовный лидер оппозиции. У нас таких немного. Проханов, Чикин, Шафаревич, Бондарев, Распутин… Эти люди в своей области являются авторитетами. Им не требуются для своего духовного влияния ни депутатские мандаты, ни чиновные кресла. Они огромны, значимы, весомы и без выборных должностей.
Я не верю, что моему другу Александру Проханову исполняется шестьдесят лет. Хотя у него внуки — красивые и симпатичные. Я хочу поблагодарить Сашу за его дружбу, за его веру в Россию, за его борьбу, за его православные идеалы, за его поддержку русской армии. Дай Бог тебе здоровья и удачи. Уверен, мы всегда будем вместе!
Священник Дмитрий ДУДКО
духовник газеты "Завтра"
ВОИТЕЛЬ
У нас в России сейчас настолько все разгромлено, опустошено, запутано, что невольно возникает такой образ: "Последний солдат на поле битвы…" И тут же вспоминается Пушкин:
О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
………………………………………..
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?
Но последний солдат на поле битвы — это и начало новой войны, и выход из положения.
Чтобы не пугать и так уже перепуганных людей от грядущих бедствий на Вселенную, сразу же постараюсь успокоить: война, о которой идет речь в России, имеется в виду бескровная, так что кровь проливаться не будет, ну а трава забвенья — это так говорится, поэтический образ. А в жизни ничего не забывается, главное, чтоб не превратилось в родовую месть. Конечно, таковой на русской земле не может быть.
Что же такое последний солдат на поле битвы?
Это значит, он единственный остался и единственное у него осталось — поле битвы.
Что он будет делать? В первую очередь вспоминать, как все начиналось. Как воевали, что потеряли — и всех и вся ему станет жаль. У последнего солдата есть только любовь и жалость — врагов нет!
Россия и русский народ не должны умереть, ибо в противном случае грозит всему миру гибель, от России зависит спасение всего мира. Пусть наши враги не грозятся, они уже мертвые, и на их костях вырастают наши друзья.
За Веру, Царя и Отечество!
Только верой жив будет человек, только когда у него есть Царь, он не живет "без Царя в голове" и не допускает никаких поступков, которые вредят его жизни, только когда есть Отечество, человек не бывает бесприютным, тогда у него есть и вечное Отечество — Царство Небесное.
Последний солдат не забывает реальной жизни Сегодняшнего дня и смотрит уверенно в Завтра.
Поздравляю главного редактора газеты "Завтра" Александра Андреевича Проханова с его памятным юбилеем, желаю ему здоровья, мужества и никогда не унывать!
На фронте, как известно, бывают полковые священники, они же и духовники, — для того, чтоб, когда крикнет солдат: "Вперед за Родину!" — духовник тут же произнес:
— С Богом!
С Богом за Родину, Веру, Царя и Отечество, дорогой Александр Андреевич!
photo 2
Митрополит Пететербуржский и Ладожский Иоанн в редакции “Дня”. 1992 г.
Александр ПРОХАНОВ: “Я ПИШУ ПОРТРЕТ ГОСУДАРСТВА”
(Беседа с Владимиром Григорьевичем БОНДАРЕНКО )
Владимир БОНДАРЕНКО. А все-таки ты себя ощущаешь политиком или художником?
Александр ПРОХАНОВ. Я себя ощущаю, Владимир Григорьевич, смертным человеком. Идущим извечным человеческим путем от странного и случайного рождения к неизбежной запрограммированной смерти. И вот этот крохотный, драгоценный для меня, сверкающий отрезок дуги, перед которым таинственная тьма, и за которым такая же таинственная тьма, я ощущаю как дар, данный мне, и откликаюсь на этот дар всеми имеющимися у меня способами. Политика, о которой ты говоришь, это один из множества способов реакции на наше бытие. Искусство, так же, как и вера, так же, как и человеческие отношения, так же, как тысячи разных и странных любовей — к бабочке, к жуку, к свету солнца на мокрой жестяной кровле мартовским утром — это все мои ощущения в мире, где я живу. В этих ощущениях мира существует множество самых разных проявлений и реакций человека на жизнь.
В.Б. И все же, что тебе, Александр Андреевич, помешало уйти в чистую политику, как ушли Гавел, Гамсахурдиа, Ландсбергис, тоже начинавшие как художники? Почему ты никак не можешь преодолеть эту планку, отринуть свое художественное отношение к миру?
А.П. Что ты имеешь в виду? Властные инстинкты?
В.Б. Не только. Я знаю тебя много лет и вижу, как ты вдруг бросаешь самые важнейшие политические проекты, сбегаешь со съездов, отменяешь заграничные поездки — и исчезаешь в своей деревенской глуши, где у тебя неказистый письменный стол и старая пишущая машинка… В тебе инстинкт творчества оказывается сильнее всех других. Вот недавний пример. Эдуард Лимонов резко ушел в политику и порвал с творчеством. Не хочет слышать о себе как о писателе. Энергия твоего таланта не дает тебе перешагнуть эту планку. Твое естественное для мужчины честолюбие лежит не в сфере политического лидерства, не в сфере политической борьбы. Ты ощущаешь это?
А.П. Я уже сказал, что наша жизнь, этот крохотный отрезок дуги — он требует от меня очень сложного реагирования на сам факт земного существования. Чисто политический вариант, о котором ты говоришь, — это упрощенная реакция на бытие. Это выбор из тысячи человеческих возможностей одной формы существования. И довольно примитивной формы, жесткой и упрощенной. Эта форма, как ни странно, исключает все остальные, подавляет их. Нельзя быть, скажем, президентом республики или политическим лидером движения и одновременно помышлять об иноческом подвиге, о монашеском ските, реагировать на мир как на некую мистическую тайну. Политик должен знать, из чего мир состоит, он должен знать цели, идти к ним напрямую. На человеческую жизнь, на свой путь моя душа откликается сложным образом. Гораздо более сложным образом, чем путь прямого политического действия.
В.Б. Ты считаешь, что мистерия художника гораздо шире, чем мистерия политика?
А.П. Я думаю, что прельщение искусством, искушение художническое потому так всесильно и почти непреодолимо, что в нем человек становится всесильным творцом, демиургом, посягает на роль, которая принадлежит только одному — Господу нашему, творцу вселенной… И это упоительное сладостное состояние, связанное с сотворением мира, творением характеров, типов, повелевание этими характерами — это гораздо больший стимул для человека, чем простое повелевание людьми или партиями. Рафинированность этих таинственных переживаний, связанных с искусством, с писательством, с красотой, с этой загадочной лабораторией, в которой создаются — пускай и на листе бумаги — твои личные цивилизации, твои личные варианты развития мира или хотя бы отдельно взятой человеческой души, может быть, и дают наибольшую полноту человеческого существования.
В.Б. Ну, а внутри твоего писательского пути менялись приоритеты, менялась стилистика, менялся подход к человеку? Вспомни период твоего ученичества у Юрия Трифонова. Как менялся писатель Александр Проханов от первой книги “Иду в путь мой” до последних, еще не изданных романов “Краснокоричневый” и “Чеченский блюз”? Что бы сказал сегодня твой учитель Юрий Трифонов, читая твои последние книги?
А.П. Царство ему Небесное. Мне не дано знать, что бы сказал Юрий Валентинович… Я думаю, что этот раскол чудовищный, который произошел в русской культуре, в литературе, в обществе, мог бы поставить нас по разные стороны баррикады. Наверное, Юрий Валентинович был бы среди демократической интеллигенции. Там, где находятся его друзья Гранин, Бакланов… Трифонов ведь был очень страстным человеком. Я думаю, что в период высшего ожесточения он бы мог быть даже радикальнее Булата Окуджавы… Хотя в глубине души мне кажется, что Юрий Валентинович как человек, ведающий и иррациональными сферами, ведающий таинственными сферами в судьбах страны, в конце концов отказался бы от своего демократического радикализма. Может быть, через какой-то период он пошел путем Андрея Синявского или Владимира Максимова… Ведь Трифонов был и очень широким, очень многоплановым человеком. Он бы наверняка почувствовал, что демократический радикализм сжал бы его мир до одной огненной точки, в которой погибли бы целые пласты его творческого “я”, как у какого-нибудь Черниченки… И в этом случае он бы уже отнесся к моим последним романам с интересом. Может быть, с некоторой враждебностью, но с интересом. Он тотально бы их не отверг… Впрочем, он и к первой моей книжке отнесся достаточно осторожно. Ему в ней понравилась экспрессия, понравились лексика, метафоризм, наивный и молодой пантеизм, он восторгался эстетикой, игрой со словом. Когда я стал писать социальные повести, он отнесся к ним скептически, он стал говорить со мной жестче, и он выбрал для дальнейшего патронирования другого художника, тогдашнего моего приятеля Маканина. Он отказался от роли моего учителя и до самой своей смерти пестовал Володю Маканина.
