Галина Каган - Окно в другое измерение
Пишет: «Настя».
(Необучаемый ребёнок.)
Я вам говорю, маленькие дети так не пишут. He–личности так не пишут.
У Насти замечательная память: за одно занятие она запоминает десять слов–табличек и потом не забывает.
Но не говорит. Вообще. Не раскрывает рта. Даже кричит со стиснутыми зубами.
Пытаюсь научить её произносить самый простой звук — «а».
— Настя, покачаем куклу: а–а-а.
— Мммммм.
И кукла летит в угол.
Я люблю талантливых людей. Учительница говорит, что Настю ничего не интересует, но я знаю, что это неправда.
Сильная, свободная от природы душа, запертая в тишине, полумраке, где все движения затруднены, не может не страдать.
А что дальше?
Я не знаю, что дальше.
Дорогой Лёва!
Несколько дней о нём думаю.
Он мой ровесник.
Мать звонит. Бесконечно усталый голос:
— Извини, ты не могла бы с ним один раз посидеть с двенадцати до трёх? Мне очень надо, работа. И все заняты. Не могу его одного оставить.
— Ладно, у меня выходной.
— Вот и отлично, приезжай.
— А где вы живёте?
— Далеко…
И спрашивает тревожно:
— Ты же его знаешь?
— Да, я его знаю.
Они правда далек о живут, особенно для меня (без метро). До вокзала, на электричке, потом пешком, потом на трамвае. Серый, блочный, железнодорожный район.
Иду вдоль разрытой земли под эстакадой. Мимо пятиэтажек. На нижних этажах решетки в виде лир. Люди всё больше закрытые: низко надвинутая кепка, наушники, высокий ворот. Для полноты ощущения — мелкий дождь (серое небо).
Темно, темно.
Широкий двор между стенами высоток, качели. Бетонные ступеньки, домофон. Поднимаюсь на 12–й этаж.
Она уже не кажется такой усталой, как по телефону. Шутит, улыбается мне.
Заглядывает в комнату:
— А посмотри, кто пришел?
Совершенно пустая комната.
То есть сначала кажется, что пустая. Диван, покрытый клеёнкой. Пианино.
— А у нас темно, потому что все лампочки разбил. А стёкла небьющиеся.
Он бегает по кругу, иногда для интереса высоко поднимая колени, останавливается и скачет на месте.
— Это Антон!
— Нет, Антон не пришел, это Маша к тебе пришла. Помнишь Машу?
— Помнишь Машу. Это дядя Валера придёт.
— Посидишь с Машей, пока я на работу схожу? Посидишь, правда?
— Посидишь.
— А покажи Маше, как ты катаешься на слонике!
Он берёт плюшевого слоника и сжимает ногами. Бежит по комнате, щёлкая языком. Потом роняет.
— Лошадка упала.
— А радио, Маша, у нас всегда работает. На пианино можете поиграть.
Она показывает, что есть, какую таблетку дать.
— А на кухню мы всегда вместе ходим. Боюсь, что начнёт посуду бить. Если ляжет — он всегда днём ложится — укрой его обязательно, хорошо?
Все двери в квартире закрываются на ключ.
— Ну, я пошла. Ты ведь посидишь с Машей?
— Ты осторожнее, а то в последнее время он совсем такой… Сегодня хотела вместе в магазин сходить, а он закричал, стал руку кусать. Боится, что опять в больницу.
Снаружи поворачивается ключ. Вдруг я остро ощущаю тревогу и одиночество узника запертой квартиры. Смотрю в окно. Высоко. Двор с качелями где–то далеко внизу.
— Мамочка придёт.
— Конечно, придёт, куда ж она денется, а пока давай вместе подождём. Посидим, поговорим. Помнишь, как ты в лагере про Емелю рассказывал?
— А, щука… Емеля…
— Жили–были дед да баба, и была у них курочка Ряба…
— Снесла курочка яичко. Мамочка придёт. Дядя Валера поезде придёт.
— А что за окном, давай посмотрим?
— Это дождик за окном. Мальчик плачет.
Он прекращает бег и садится на диван по–турецки. Я сижу на полу напротив. Он смотрит в упор и теребит уши. Время от времени он идёт на кухню (я за ним). Съедает ложку супа и возвращается. Бегает по кругу, по кругу, по кругу.
Он смотрит на меня с недоумением. Оживляется при виде мыльных пузырей («это мячики»), фонарика («свет включить») и самолётика, который я для него сделала из листка в клеточку («самолётик упал»). Предлагаю ему красную клетчатую сумку. Он берёт её в своё бесконечное путешествие по кругу («это портфель»).
— Мамочка придёт. Придёт твоя мамочка. Работы будет придёт.
Он кричит и кусает руку. На руке мозоль.
— Слушай, не надо, подожди ещё полчаса.
Ложится на клеёнку, я накрываю его одеялом. Отворачивается. Вижу — глаза открыты. Смотрит в стенку.
Лежит, смотрит в стенку, бегает по кругу в пустой комнате на 12–м этаже.
— И. Б., а сколько раз в неделю он к нам ходит?
— Один.
— А чаще?
— Не может она чаще возить — боится. И он боится.
— Но это не жизнь. Ему совсем плохо, я же видела. Может быть, волонтёров к ним посылать?
— Ты понимаешь, нет таких волонтёров, которые знают, как с ним нужно себя вести, чтобы не сорвать окончательно.
— Или самим ездить.
—Нет у меня времени — самой ездить. Совсем нет.
— Вот видишь, когда–то с ним чуть ли не круглыми сутками возились: и гуляли, и туда, и сюда, на детские праздники… И что? Всё зря!
— Понимаешь, Маша, смысл нашей работы уничтожается отсутствием принимающей системы. Которая забирала бы их, когда они вырастают.
— А вчера на занятии я стала повторять всё, что он делал. Он на батут — я на батут, он что–то берёт — я беру, он ходит — я хожу, а он на меня внимательно так посмотрел и очень осмысленно сказал: «Сим–мет–рично».
Дорогой Лёва!
Забыла тебе сказать — я теперь волонтёр в детском доме. Прихожу два раза в неделю помогать.
Сегодня одна девочка залила меня, себя и всё окружающее пространство киселём.
Один мальчик верхом на горшке ускакал в угол и свернул с горшка другого мальчика.
Одной девочке не удалось почистить зубы, так как она встала на голову.
Ещё одна девочка, пока я пыталась вложить ей в руку ложку, другой рукой аккуратно размазывала кашу по столу…
Меня гложет нетерпение и желание показать им всё и сразу. Поэтому мне уже сказали:
— Маша! Ну нельзя же так быстро! Наши дети слабые…
Кроме того, моя голова отказывается вмещать информацию о том, где хранятся памперсы, на кого какой свитер, кого кормить сначала, а кого потом, и т. д, и т. д, и т. д.
Я знаю, что у меня ко всему этому мало врождённых способностей. Я очень резко двигаюсь. Нетерпелива. Не умею делать «по–матерински». Путаю и роняю. И тому подобное.
Чему меня пять лет учили? Онеге[6] спасибо, а то бы совсем пропала. Сострадания во мне мало. Я вообще его не знаю. Мною движет какой–то духовный голод, желание приблизить к себе мир людей, войти в него и найти там своё место.
Меня учит Заския, волонтёр из Германии.
Когда я смотрю на неё, то не верю, а просто вижу, как можно лечить любовью. Я тоже хочу так уметь. Когда она заходит в группу, всё озаряется светом — стены, ряды кроваток, лица лежачих, даже полка с памперсами.
— Извини, Веэрочка, — говорит Заския с мягким немецким акцентом, — но сейчас мы будем тебя немножко двигать. — О–о… Какой ужас! Мешают спокойно лежать!
Верочка, до того безутешно рыдающая, закрывает рот и удивлённо смотрит на нас.
Я вижу Настю, которая глухо кашляет, в носу — трубка для кормления. Если присесть к ней на кровать, она обрадуется и закашляется ещё сильнее.
Слева лежит Аня с несгибающимися ногами, к ней иногда приходит мама. Под подушкой — «домашние» штаны.
Справа Галя, синдром Дауна, сидит в деревянном стульчике (именно «в»), она требует общения: даёшь игрушку, она смеётся и выбрасывает.
Аршад с громадными глазами и ресницами, всё время на спине, пьёт из бутылочки, Олег со светлой и слабой улыбкой, слепой Владик, раскачивающийся под постоянное «Русское радио», рыдающий, весь согнутый Алёша.
Даунята в манеже. Некоторые не умеют стоять. Разговаривают криком.
Сильный, свободолюбивый и сообразительный Мурат, меланхоличная Маша, крошечная слабая Эвелина, Паша, похожий на поросёнка, — так же хрюкает, шмыгая носом, ровный и быстрый Дима.
А я? Я ещё ничего для них не сделала, не умею, не хватает любви, терпения и знаний, я не Заския.
Я вижу Надю, тело которой так напряжено, что голова откинута назад, а руки вытянуты вперёд.
И ты идёшь, идёшь вдоль решётчатых кроваток, наклоняешься, и тебе улыбаются, улыбаются, улыбаются.
Дорогой Лёва!
Сегодня меня вывели из себя.
— …Первое занятие — по теме «семья». Это очень важно… Семейные праздники… Семья и школа… включить родителей… словарь: мама, папа, бабушка, дедушка…
— З. А., у меня в классе могут оказаться и интернатские дети, что мне тогда делать?
— А?
— Ну, дети из детского дома если у меня в классе будут, как я им это всё…
