Галина Каган - Окно в другое измерение
Мне говорят, что лучше всё–таки объяснить, что такое Фонд. Фонд — это Фонд. Я там работаю с 2004 года.
Тебе пока всё понятно?
Спрашивай, если что.
Дорогой Лёва!
Когда я была поэтом, мне было обидно и досадно, что я не чудотворец. Теперь я работаю с детьми, и мне страшно, что я не чудотворец. Никакая другая работа не даст мне столько радости, вдохновения, умиротворения.
И столько страха, тоски, неуверенности.
Опасная работа.
Я ведь серьёзно: то пребываю наверху блаженства, то опускаюсь в бездну скорби.
Я серьёзно: дефектология — хроники пикирующего бомбардировщика.
Я хотела помочь детям справиться с их страхами, стереотипами, научить их устанавливать контакт с другими людьми.
И поэтому я бесконечно сталкиваюсь со своими страхами, негибкостью, неумением устанавливать контакт, чувствовать другого.
Меня бросает из крайности в крайность.
Я нетерпелива. Не с детьми нетерпелива, а с собой: хватаюсь за одно, за другое, ищу новое, не использовав до конца старое.
Я теряю голову перед своими ошибками.
Я впадаю в отчаянье от своего неумения.
Я чувствую, что мне самой нужна моя помощь.
И за спиной я всё время ощущаю Бога, который говорит: «Ты должна Мне ещё одну душу».
И родителей, которые повторяют: «Ты в ответе за нашу новую надежду».
Поэтому мне страшно.
Дорогой Лёва!
Когда ты собирался быть врачом —
Я это время, кажется, застала,
Но это совершенно ни при чем —
Я что–то ощутила за плечом
И прыгнула под ветер с пьедестала —
Обратно не заманишь калачом.
Бежала, догоняла, уставала,
Смотрела на попутчиков сычом,
Величия — увы — как не бывало.
И по горячим трещинкам земли,
Как девочка, играющая в классы,
Шепча себе «у волка не боли»,
Считая мир, не отходя от кассы,
Ловя часы, покуда не прошли.
Сидела на ступеньках и крала
Насущный хлеб со школьного подноса,
У поварихи–жизни из–под носа,
Со страхом обходила зеркала,
И вскакивала из–за стола.
Снежинки спят. На вкус они горьки.
Их собирает ветер в вихорьки,
Они взлетают, как пылинки в храме,
А я смотрю на всё из–под руки
И ухожу с последними ветрами.
Дорогой Лёва!
Вчера была на родительской группе.
Мать:
— А я вот, девочки, думаю: надо найти Косте лесника.
Остальные:
— Кого?!
Мать:
— Ну, лесника. Где–нибудь в Новгородской области, или ещё подальше, в чаще. Там же, девочки, лесничества. Ещё остались. Я узнавала. А лесники — это же спокойные люди. Они сами — как аутисты. Круглый год в лесу, без людей. Ну, я подумала: научил бы он моего Котьку помогать, хворост собирать, печь топить. Костя же умный. Он научится. А потом, глядишь, сам лесником станет…
Интересно, что как раз умственно отсталые никогда не казались мне глупыми.
Глупым может быть только человек с нормальным интеллектом.
Как бы это объяснить?
Дорогой Лёва!
Я занимаюсь с Рустамом в учительской. Другого места для занятий в просторном бардаке школы N не нашлось. С одной стороны, это, конечно, неудобно, а с другой — очень познавательно. Потому что за два урока наших занятий к нам заходит за журналами весь учительский состав школы N.
Рустам — это местная достопримечательность. Потому что он «мальчик- Маугли», «детка из клетки» и так далее.
Примерно треть тётенек–учителей (как вы уже догадались, коллектив школы N на девяносто восемь процентов состоит из дам среднего возраста) подходит поближе и доверительным шепотом рассказывает:
— Вы знаете, такое ощущение, что его первые восемь лет жизни держали в запертом помещении… Голого… А пищу передавали через окошечко…
Иногда они интересуются:
— Ну, как он? Есть хоть какие–то успехи?
Я, конечно, бодро отвечаю, что полно и вообще Рустам у нас ЕГЦЕ- ВЫРАСТЕТ–И-ВСЕМ–ПОКАЖЕТ.
Тогда они (не так бодро) улыбаются, берут свои журналы и уходят.
Некоторые не обращают на нас никакого внимания, как будто нас и нет. В чём–то они правы: я в школе не работаю, а Рустам вообще из ряда вон. Поэтому мы невидимые.
Иные тётеньки, наиболее нам симпатичные, здороваются, улыбаются и не мешают.
Остальные же смотрят на нас с таким выражением лица, за которое я бы, не задумываясь, лишала диплома педагога–дефектолога.
Одна сказала:
— Он же опасен для общества!
Сама ты опасна для общества, а прежде всего — для детей, с которыми ты общаешься пять раз в неделю по шесть часов.
— Знаете, он одну девочку чуть не придушил. Из четвёртого класса.
Представляю, как мой Отелло, который в свои девять выглядит на дис–трофичные пять, душит одиннадцатилетнюю девицу руками, которые даже пластилин размять не могут.
Ещё одна (кстати, супермегапрофессионал со столетним, как минимум, стажем):
— Это что? Школа или дом инвалидов?
(Или дом престарелых, если на то пошло)
Ну и ладно, а мы всё равно ИМ–ВСЕМ–ПОКАЖЕМ.
Пожелай нам удачи.
Дорогой Лёва!
Я не могу, когда Костя страдает cтрадать — это лежать на рояле, засунув палец в рот и тянуть:
—Маа–хааа… нетааа…
Это значит:
— Маша, нет!
В смысле: «Маша, что бы ты мне ни предложила, нет, нет, нет. Оставь меня в покое».
И ещё: «Пост!» (то есть поезд метро, значит «хочу поехать домой»).
Пусть уж лучше ходит за мной и пытается укусить, с этим мы справляемся. Кусать и бить — это не плохо, это мы так общаемся. Беседуем. Всегда можно перевести в игру. Гоняться друг за другом, например, и играть ногами на рояле.
В самые хорошие дни можно даже потанцевать под музыку («Маха! Песня!») или задуть свечки на торте из конструктора («Тортик свечка задуть!») Но так долго страдать я не могу!
P. S.
и на воде зеленоватый срез,
и не дотлели белые поленья,
и тишина,
и музыка небес
ещё дрожит на краешке вступленья,
усни, подменыш,
ветер, шевеля
верхушки трав и листья щавеля,
спускается кругами, замирая,
бесшумно нагревается земля
и лодки у рыбачьего сарая.
и умолкает пение цикад,
стихают голоса в июльской неге,
расходится сиреневый закат
по западному берегу Онеги,
и мир приподнимается волной,
в которой не вздохнёшь и не утонешь,
усни, дитя, не понятое мной,
несчастный человеческий детёныш.
Дорогой Лёва!
Сегодня ходила в школу N заниматься с Настей.
Настя — одноклассница Рустама.
И товарищ по несчастью: тоже «детка из клетки», «необучаемая» и «опасная для общества».
Как и Рустам, она «учится в первом классе».
Им обоим необходим индивидуальный подход, который учительница при всём желании не может им обеспечить. Настю перевели на индивидуальное обучение, но пришлось ей остаться в классе, потому что учителей не хватает. В начале дня Настя ведёт себя тихо: сидит за партой и рисует домики и людей. Из–за очень плохого зрения ей приходится пригибаться к столу. Потом она подносит свои рисунки к глазам и рассматривает. И рвёт на мелкие кусочки. Это знак. Сразу после этого Настя начинает хныкать и хлопать себя по щекам. Никто не обращает на неё внимания. Она срывается с места и отшвыривает ногой стул. Опрокидывает парту. Разбрасывая всё на своём пути, несётся по классу. Однажды она сорвала со стены доску.
Учительница отводит её в туалет и умывает холодной водой. Этот способ считается универсальным. А что ещё учительница может сделать? У неё целый класс сложных детей.
У Насти последствия ДЦП, нарушение слуха и зрения. Ходит она быстро, широкими шагами, наклоняясь вперёд. У неё выражение лица следопыта и наблюдателя. Выражение, которое появляется на Настином лице в счастливые минуты, называется «слабая улыбка». Она тоже из страдальцев.
Скучает по дому. В школу её отводит отец, пожилой мужчина — Настя поздний, долгожданный ребёнок. Что называется, «домашний».
Домашний ребёнок в школе N почти неизбежно страдалец.
Учительница и психолог уверены, что Настя умственно отсталая и необучаемая. Однако я выяснила, что она умеет писать. Она не выводит медленно печатные корявые буквы. У неё широкий летящий почерк талантливого человека. Настя стремительно пишет чёрным маркером.
Показываю на неё: кто это?
Пишет: «Настя».
(Необучаемый ребёнок.)
Я вам говорю, маленькие дети так не пишут. He–личности так не пишут.
