Артем Драбкин - Я дрался на бомбардировщике. Все объекты разбомбили мы дотла
— Были ли такие случаи, когда человек устал, не может лететь?
— Да. Был такой Мышкин. Перед вылетом командир эскадрильи говорит ему: «На тебе лица нет». — «Плохо спал». Командир подозвал врача. Тот померил пульс: «У него сердце выскакивает. Я его отстраняю от полетов». На следующее задание он полетел как ни в чем не бывало. Врач перед вылетом к каждому подходит: «Как себя чувствуешь? Нормально?» Пульс пощупает. Если чувствуешь неважно, смело заявляй, упрека не будет.
После войны я уже был командиром полка. Нам назначили вылет полком. А к одному командиру корабля приехали родные. Кто-то ему сказал, что на завтра полетов не будет, он выпил. А полеты назначили. Пришел, прошел комиссию — допущен. Ко мне подходит врач: «Стаценко не нравится мне сегодня. С большого перепоя. Плохо спал. Он переживает здорово». — «Хорошо». Я руковожу полетами. Стаценко обращается: «Разрешите запуск». — «Выруливай на исполнительный, рули по полосе и на стоянку. Потом зайди ко мне». Зашел: «Товарищ командир, я виноват, что хотите делайте со мной. Ко мне родные приехали». — «Иди к родным, и никаких разговоров». Позже собрал командиров кораблей: «Надо чтобы был честным в этом вопросе. Кто тебя гонит? Это же не боевое задание».
— А были случаи, что выпивали перед вылетом?
— Были. Дали отбой: полетов не будет. Радист подходит: «Вылета не будет, дали отбой. У вас же спирт есть, а я бутерброды принес». — «Хорошо. Наливай». Выпили по рюмке, много не пили. А тут команда на взлет… Командир эскадрильи Лобанов выпил к тому времени уже порядком. Полетел пьяный, и в воздухе его рвало — когда кислорода мало, опьянение очень тяжело переносится. Так что вот так случайно — бывало, а специально, для смелости, — нет. Ты попробуй просидеть 5–6 часов за штурвалом выпивши!
— Отравления тормозной жидкостью не было?
— У летного состава — нет: технические жидкости мы не пили — хватало спирта. Техники пили «ликер шасси». Смесь глицерина и спирта. Но не помню, чтобы были отравления.
— Были приметы, предчувствия?
— Да. Самолет с номером 13 всегда «находился на ремонте» — его в полку попросту не было.
— Где вы закончили войну?
— Война для меня закончилась в Белостоке, последний вылет я делал на военно-морскую базу Сва-немюнде 5 мая. Мы заходили на цель с Балтийского моря. У нас был очень хороший командир эскадрильи старший лейтенант Щеглов Вася. Только свадьбу сыграли. Он женился на официантке — молодой, симпатичной девочке. Мы шли боевым порядком, естественно, не видя друг друга. Вдруг на глазах у всех мощный взрыв в воздухе и зарево, то есть снаряд попал на бомболюк, вызвав детонацию бомб. Все со слезами на глазах думают — это наш. Пока домой не прилетели, не знали кто. Когда уже сели: «Кто? Кто?»… Щеглов… Вот так погиб в последнем вылете. Обидно было. Потом жизнь пошла…
ВАУЛИН
Дмитрий Петрович
Я родился в Тверской области, в небольшом городке на Волге — Ржеве. Там был и большой военный, и маленький аэроклубовский аэродромы. Поэтому мы, мальчишки, часто видели в небе тяжелые бомбардировщики ТБ-3, истребители, как мы потом узнали, И-5 и И-15. Все ребята просто бредили авиацией, и в старших классах многие поступили в аэроклуб. Я тоже, но не с первой попытки.
В клуб я попал зимой, когда другие курсанты уже заканчивали теоретическую подготовку. Тем не менее я освоил программу и сдал экзамены.
Полеты начинались примерно в апреле — мае, когда подсыхал аэродром. До этого момента шла примитивная подготовка к полетам. Например, инструктор давал ученику палку, а на стене был прикреплен макет козырька самолета У-2. Инструктор накренял козырек, а ученик должен был палкой «выровнять самолет». Если он опускал козырек вниз, то палку надо взять на себя, чтобы поднять козырек до уровня горизонта. С помощью такого примитивного тренажера нас учили азам летного дела.
Мне не все давалось легко. Например, для меня был сложным вопрос, касающийся аэродинамики, я, допустим, не понимал, почему самолет летит и не падает? Инструктор объяснял: подъемная сила — вверх, сила тяжести — вниз, влево — тяга самолета, вправо — сопротивление. Все стрелочки равны. А я все равно не понимал, почему же этот самолет не падает?
Когда освоили азы теории, подсох аэродром, начались вывозные полеты. Инструктором у меня был лейтенант Ежов, а техником самолета — старшина Лебедев.
Я первый в аэроклубе вылетел самостоятельно. Сначала меня, конечно, проверил командир отряда и дал добро. Вместо инструктора положили в переднюю кабину мешок с песком для центровки. Первый самостоятельный полет — это ни с чем не сравнимая эйфория!
Совмещать учебу в аэроклубе и уроки в средней школе было очень сложно. В аэроклуб мы приходили к четырем часам, и нас везли на аэродром на грузовом автомобиле. Там начинались полеты, а в девять утра надо быть в школе. Нас старались, конечно, отпускать пораньше. Мы приходили в школу в синих комбинезонах, в шлемах с очками. А на втором этаже на лестнице нас по утрам встречал директор школы Самуил Яковлевич Яншин (мы его звали Сомом) неизменной фразой:
— Ну, опять аэроклубовцы опаздывают?!
А что делать? На уроках сидишь и спишь… Потом пожаловались комиссару аэроклуба, что нас «зажимают» в школе. Он пришел и обратился к директору и учителям:
— Товарищи учителя, вы знаете, что товарищ Сталин поставил цель: дать стране 100 тысяч летчиков! Мы и готовим этих летчиков, а вы тормозите подготовку. Если вы будете их «зажимать», то мы сделаем так, что вы будете приезжать на аэродром и там принимать у них экзамены.
Все наши учителя и директор школы сдались и уже не наседали на нас. Теперь часто диалог на уроках происходил в таком духе:
— Митенька, ты выучил сегодня урок по физике? Нет? Ладно, подготовься к завтрашнему дню, буду спрашивать. Так нам удалось учиться и там и там и сдавать экзамены.
В 17 лет я окончил аэроклуб, а в августе, когда мы играли в футбол, подъехал на велосипеде парень и сказал мне:
— Слушай, завтра выпускников аэроклуба отправляют в летную школу. Сходи в аэроклуб, проверь.
В аэроклубе мне сказали:
— Да, завтра в четыре часа утра вам надо явиться в аэроклуб. Отсюда вы поедете на вокзал, где сядете в поезд. Он вас доставит в летную школу. С собой можете взять самые необходимые вещи.
Я скорее побежал по родственникам — прощаться. Воспитывал меня старший брат — отец и мать умерли рано, в 1928 году. Брат сказал:
— Оставайся, окончишь десятый класс.
Но я собрался и поехал — не хотелось сидеть на шее, быть нахлебником.
Куда ехал — не знал. Привезли нас в Минскую область, в еврейское местечко Уречье. Было, по-моему, 10 августа 1940 года. Там создали летную школу, чтобы добиться выполнения плана: дать стране 100 тысяч летчиков! Еще одну подобную школу создали на границе Литвы и Белоруссии в Поставах.
В Уречье были одна или две грязные улицы. Аэродром небольшой, для самолетов У-2 и Р-5. Две бывшие конюшни, переделанные в казармы, были обнесены колючей проволокой. В казармах стояли железные кровати, на которых лежали набитые соломой матрасы, около выхода топилась печка.
Как мы спали! Сдвигали кровати, накрывались всем, чем только могли. Печку топили, но что там одна печка на огромную казарму?! Каждый день привозили по кубометру дров, их сразу начинали разворовывать и прятать. Кто больше наворует, тому и хорошо. А когда мы приходили на занятия в УЛО (учебно-летный отдел), а там было центральное отопление, первым делом разувались и портянки развешивали на батареи. Вонища была в этом классе невозможная! А что делать?
Посреди двора был колодец с журавлем. Тот, кто был назначен в наряд, особенно зимой, должен был раздолбить лед в колодце, наносить воду в умывальники и рукомойники, чтобы все успели помыться. И надо было следить, чтобы умывальники были чистыми. Потом этот наряд должен был все убрать.
Столовая находилась рядом с артиллеристами, до нее надо было пройти километр по полю и километр по лесу. Очень тяжело нам давалась эта столовая. Никакой обуви не хватало. Это же и в слякоть, в грязь два километра туда, два обратно, и так три раза в день. Сапоги быстро изнашивались. Для того чтобы записаться в бессапожники, нужно было пройти комиссию: сначала показать сапоги командиру отделения, чтобы он определил, что ты не сам подошву отодрал, а что она сносилась. Потом командиру взвода, а последним звеном в этой комиссии был старшина роты. Старшина Петухов был из курсантов, но уже старшина роты — выше, чем командир взвода, лейтенант. Если он даст «добро», значит, останешься в казарме и будешь ждать, когда тебе принесут еду из столовой. Делали так: половина идет в столовую, а половина ждет в казарме, когда им в термосах принесут пищу из столовой. В оружейной комнате ждали, когда принесут еду, а потом за оружейными столами стоя ели. Кроме того, у нас еще, по летной курсантской норме, был второй завтрак — выдавали булочку и стакан какао. Некоторые предпочитали обходиться без завтрака, чтобы не ходить в столовую, а питались только этими булочками и какао.
