Криминальный гардероб. Особенности девиантного костюма - Коллектив авторов

Согласно теории справедливого мира [324], люди (социум, сообщества, индивидуумы), как правило, склонны думать, что реальность подчиняется принципу справедливости [325]. Иными словами, имеется коллективный консенсус, согласно которому личная ответственность соответствует групповой ответственности или, проще говоря, каждый получает то, чего заслуживает. Соответственно, предполагается, что человек (женщина), подвергшийся насилию, возможно, сам хотел быть изнасилованным. Точно так же люди, уже осужденные за преступление, с большей вероятностью будут считаться виновными на самом деле.

Подобные комплексы представлений играют важную роль в конструировании социальной нормы, особенно если опираются на впечатления от внешнего облика. В этом случае они тесно сопряжены с целым рядом стереотипов, связанных с концепциями гендера, морали и в числе прочего с интерпретацией вестиментарных кодов. Такие убеждения носят характер общих азбучных истин, а потому мы склонны доверять им больше, чем они того заслуживают. Соответственно, в случаях сексуального насилия, когда речь заходит о распределении вины, одежда становится важным фактором: а) она отягощается моральными коннотациями и часто осмысляется именно в таком контексте; б) облачение в костюм и его выбор совершаются осознанно, и если человек способен считывать моральные коды моды (а), выбор костюма трактуется как личная ответственность; в) помещение одежды в контекст обстоятельств, связанных с нападением, — суждение о том, подвергала ли жертва себя опасности, будучи одета неподобающе или вызывающе, — опять-таки ставит вопрос о личной ответственности. Иногда контекст позволяет решить этот вопрос в пользу потерпевшей, поскольку, несмотря на то что преступление понимается прежде всего как производное от внутренних причин (действий жертвы), оно может также обусловливаться и внешними обстоятельствами, например невезением: жертва попросту оказывается не в том месте и не в то время. Именно о таких ситуациях рассказывает экспозиция «Во что ты была одета?».

Одежда интерпретируется как маркер персональной ответственности, осведомленности о сарториальных кодах и/или о средствах сексуальной провокации, а также трактуется в контексте социально обусловленных норм приличия. Все это превращает жертву преступления в его соучастницу, заставляет усомниться в ее невиновности. Именно поэтому потерпевшие часто не решаются заявить о пережитом ими сексуальном насилии: жертва подспудно знает, что ей не поверят, что ее моральные и личностные качества будут поставлены под сомнение в зале суда, где все частное становится публичным. На общее обозрение выставляется не только нижнее белье жертвы, но и ее репутация, чувство собственного достоинства и моральные качества.

Таким образом, чтобы продемонстрировать свою моральную устойчивость и противостоять обвинениям, жертва должна выглядеть настолько невинной или бесполой, насколько это вообще возможно. Именно поэтому представленная в качестве вещественного доказательства одежда, развоплощенная и обезличенная, грязная и запятнанная, так резко контрастирует с обликом потерпевшей в зале суда. Э. Стерлинг пишет:

Когда предметы ее повседневной одежды, включая нижнее белье, один за другим демонстрируются присяжным, создается впечатление, что предполагаемая жертва нарушает императив скромности. По иронии судьбы это нарушение совершает не она сама, а судебная система. Нарушая императив скромности, жертва подпадает под действие объективирующего императива. Объективирующий императив предлагает социуму относиться к ней как к девиантной и, следовательно, заслуживающей дисциплинарного взыскания. Этим взысканием становится оправдание насильника [326].

Для судебного заседания жертва обычно одевается консервативно. Это делается намеренно: она должна выглядеть официально и соответствовать предельно формальной обстановке судебного заседания. Вполне вероятно, что жертва не носит такую одежду в обычной жизни. Для нее это не более чем сценический костюм. Он обезличивает жертву, лишает ее какого бы то ни было чувства самости и низводит до актрисы, одетой соответственно роли в драме, разыгрывающейся в зале суда. Одежда потерпевшей, часто подчеркнуто скромная, корреспондирует с костюмом судьи и других официальных лиц, демонстрируя респектабельность и сигнализируя, что жертве можно доверять, поскольку она следует правилам. Мы видим перед собой честную женщину, то есть женщину, лишенную идентичности и персональных особенностей.

Деперсонализация надетой в суд одежды отличается от фотографий деперсонализованных вещей, которые жертва носила во время нападения. Хотя облик потерпевшей в зале суда и соответствует социальным требованиям, он может неблагоприятно контрастировать с вещественными доказательствами. Например, скромный наряд в суде не предполагает демонстрации нижнего белья, которое, однако, упоминается в деле. В суде по делу Уильяма Кеннеди Смита было запрещено представлять нижнее белье жертвы в качестве доказательства. На фотографиях, однако, была отчетливо видна этикетка Victoria’s Secret, что ассоциировало потерпевшую с идентичностью бренда, а фотографии ее вещей — с сексуальными календарями, которые компания регулярно выпускает. Такая ассоциация подразумевает, что любая женщина, которая носит нижнее белье этой марки, сексуально активна и тем самым открыта для сексуального насилия [327]. При этом во время самого нападения нижнее белье жертвы могло быть скрыто под одеждой и, соответственно, никак не сигнализировало о ее сексуальных наклонностях. Фотография же рассказывает историю, основанную на популярном представлении о бренде Victoria’s Secret, который ассоциируется с эротическим бельем, календарями в стиле мягкого порно, дефиле и красивыми моделями. Предполагается тем самым, что потребительницы этого продукта осознано ведут соответствующий образ жизни. Персональная идентичность отождествляется с идентичностью бренда, а личность коммодифицируется.

Если правовая система придает столь большое значение примитивному семиотическому анализу одежды, то как присяжные воспринимают подчеркнуто костюмированный и ухоженный облик жертвы? Считают ли они, что жертва специально наряжается для суда, поэтому одежда, которая была на ней во время изнасилования, — более достоверный маркер ее собственной воли (или ее отсутствия), выказанной в выборе костюма? Стерлинг пишет:

Прокурор «научает» жертву выглядеть «как можно невиннее» не только потому, что знает, что одежда жертвы в суде многое говорит присяжным о ее сексуальности, но и потому, что хочет, чтобы присяжные поверили в то, что предполагаемая жертва — порядочная женщина, не заслуживающая дисциплинарного взыскания [328].

Речь здесь, разумеется, идет о восприятии, конструируемом в соответствии с рядом размытых дефиниций скромности/распущенности и их манифестаций в одежде, макияже, стиле и контексте, в котором одежда носилась. Все это становится вещественным доказательством. Представление, что одежда + контекст = осознанная позиция, намерение, моральная интенция и провокация, с одной стороны, подразумевает наличие у жертвы агентских функций, а с другой — дает волю домыслам и актуализирует во многом устаревшие представления о семиотических, сарториальных и поведенческих кодах. Например, адвокат обвиняемого часто специфическим образом контекстуализирует одежду, представленную в качестве доказательства, используя язык, обычно употребляемый для описания сексуальной доступности и активности женщин и сводя чрезвычайно трудный визуальный и интерпретативный переход от девственницы к шлюхе (от жертвы в зале суда — к развоплощенному нижнему белью) к простой фразе или предложению, например к определению «вызывающее».

Термину «вызывающий», который использовала Стерлинг в 1995 году, в 1970-х годах соответствовали другие определения (несколько более мягкие, но столь же многозначительные): «провокационная» или «соблазнительная». К числу соблазнительных предметов гардероба относились, в частности, «приталенные джинсы, облегающие бедра» [329], «укороченные топы» [330], «короткие юбки» [331], «топы с низким вырезом», «прозрачная» или «обтягивающая» одежда, «отсутствующее нижнее белье» [332]. Таким образом, о сексуальной доступности и/или провоцирующем поведении жертвы сигнализировала возможность разглядеть скрытое под одеждой тело: облегающий силуэт, обнаженные участки плоти или прозрачная ткань. Как показывает исследование Д. Шульт и Л. Шнайдера 1991 года, при анализе внешности жертв изнасилования основное внимание уделялось более откровенной и явно провоцирующей одежде, например сетчатым чулкам, высоким каблукам и трусикам-стрингам [333], — то есть вещам, которые не просто оголяют плоть, но и интегрированы в иконологию проститутки (женщины легкого поведения) [334]. Это важно, поскольку подразумевается, что у подобной женщины большой сексуальный опыт, и поэтому суд будет рассматривать изнасилование просто как один из ее многочисленных сексуальных контактов и подозревать, что насильника попросту соблазнили [335].