Шпионаж и любовь - Малли Клэр
В качестве первого шага Говарт позаботился о том, чтобы Кристину приняли в Первый сестринский корпус. В 1943 году женщинам в британских вооруженных силах не разрешалось носить оружие или работать со взрывчаткой. Чтобы обойти это, Габбинс зачислил женщин – агентов УСО в Первый сестринский корпус, официально не входивший в состав вооруженных сил, но все же получивший некоторую защиту в соответствии с Женевской конвенцией на случай пленения, а также предоставлявший пенсии, если женщины станут жертвами боевых действий. В течение нескольких недель Кристина была передана на попечение Гвендолен Лис, и в скором времени та была совершенно очарована «самой замечательной» женщиной [66]. Кристина опробовала на Лис свою «легенду» безденежной патриотки, которая вышла замуж в возрасте всего лишь семнадцати лет, а теперь лишенной возможности выйти замуж за любовь всей ее жизни – «Энди Кеннеди». Впрочем, ее страсть и патриотизм были неподдельными. Она была полностью захвачена идеей помощи УСО в освобождении Польши, докладывала Лис, находившаяся под сильным впечатлением [67]. Хотя две женщины провели вместе совсем немного времени, спустя годы Лис назвала старшую дочь в честь Кристины.
Помимо этого, Кристина имела мало общего с Первым сестринским корпусом – ни оперативно, ни социально. Единственный раз, когда она надела мундир, – для съемки на документы, причем ей пришлось просверлить новые отверстия для пуговиц с помощью дрели, позаимствованной у друга, чтобы костюм не был слишком велик. Кристине шла любая форма, но получившаяся фотография была далека от снимка в шубе на голое тело, некогда украшавшего ее польские удостоверения личности; едва ли даже самый эффективный классификатор поставил бы эти два образа рядом. Ее прежняя преднамеренно провокационная красота теперь скрывалась за лицом без макияжа, беретом, рубашкой и пиджаком цвета хаки, галстуком и позаимствованными на время медными пуговицами. Только подпись у самого сгиба документа, выходившая за рамки выделенного для нее пространства, намекала, что этой женщине нужно больше простора, даже на бумаге.
В сентябре 1942 года Говарт стремился найти Кристине работу в качестве связистки в реальных развед-операциях, чтобы она собирала и передавала информацию, а также доставляла сведения разрозненным людям о поставках для оказания помощи национальному сопротивлению, осуществляя связь с Лондоном и Алжиром. Такая перспектива ей самой нравилась, но Говарт был обеспокоен тем, что трудно будет организовать ее обучение, так как она оказалась бы «единственной женщиной в окружении 300 головорезов» в зданиях Рустума [68]. Тем не менее Кристина поступила на курсы в октябре и вскоре «весьма преуспела с азбукой Морзе» [69]. У нее было много поводов улыбаться. Обучал ее красивый молодой полубританец, полуитальянец, инструктор-сержант Дик Маллаби, известный «нежными, почти мечтательными манерами», а не только превосходным послужным списком [70]. Но главным источником удовольствия стало для нее предложение приступить к работе в Турции по завершении курса обучения. Однако, несмотря на много недель, проведенных на крышах различных зданий Каира с чемоданом-передатчиком УСО за отправкой учебных передач в Багдад, Кристина не была мастером беспроводной связи [71]. После неоднократных попыток она воздевала руки в небо, краснела и громко восклицала, что никак не может добиться нужного результата [72]. Это, конечно, была не работа в офисе, но и в ней присутствовала та заунывная монотонность, которую она всегда ненавидела, и когда в августе ее предполагаемая миссия была отменена, поскольку начальство решило, что Кристина слишком известна в Турции, ее терпение в отношении тех, кто упорно удерживал ее в стороне от активной деятельности, стремительно иссякало. И все же «медленно, с затруднениями» она, наконец, осваивала работу связистки и к концу года могла отправлять достойный объем в пятнадцать слов в минуту [75] [73].
Теперь предстояло освоить искусство шифровальщика, «самую смертоносную из салонных игр», как выразился руководитель шифровального отдела УСО Лео Маркс [74]. Лучшими связистами и шифровальщиками были «девушки, едва окончившие высшие учебные заведения, – писал Габбинс, – которые не потеряли навыки учебы» [75]. И на этот раз Кристина не блистала, и снова ее знаменитая мужеством, а теперь и печально известная вспыльчивым нравом персона украшала здания Рустума, к немалому раздражению других служащих Первого сестринского корпуса, так как даже самые сдержанные офицеры из шкуры вон выпрыгивали, чтобы их представили Кристине. Она «обладала необыкновенным изяществом и непринужденным шиком», – вспоминала Маргарет Поули, наряду с «тем родом очарования, который мужчины находят неотразимым» [76]. «Едва она входила, все мужчины оборачивались на нее, даже очень суровый полковник, который обычно носа не отрывал от своих книг, подпрыгивал, чтобы предложить ей место» [77].
Осенью 1942 года отношения между Польшей и Советским Союзом стремительно ухудшались. Армия генерала Андерса составляла теперь более 75 000 человек, включая множество советских шпионов и агитаторов. Вскоре начали циркулировать слухи, что волна поддержки сместилась от Андерса к Сикорскому. К середине сентября Сикорский счел необходимым осудить заговорщиков в выступлении перед Национальным советом. Однако интриги всего лишь стали более сложными. Андерс был блестящим профессиональным военным, а не прирожденным мастером интриги. По свидетельству Ричарда Трушковского, находившегося в то время в Лондоне, многие в польских верхах говорили: если бы он держался только военных дел, его ждал бы исключительный успех, но в политике он был просто ребенком; насколько известно, Андерс «сносил происходящее, как агнец, и обещал быть более осмотрительным в будущем» [78]. Однако Кристина сообщала, что «офицеры-кавалеристы из числа ее знакомых» считали, что дни существующей польской власти сочтены [79].
В декабре Трушковский описывал «многочисленные» трудности, которые все еще препятствовали оперативной работе как Кристины, так и Анджея. Главная проблема заключалась в «категорических возражениях против них со стороны практически всех польских организаций», эту позицию усугубляло то, что он назвал «их несколько сложными личностями» [80]. Но были и другие проблемы. Оба заявляли, что мало известны гестапо и смогут беспрепятственно передвигаться по оккупированной территории, но Трушковский в этом сомневался. «Их примечательная внешность» в сочетании с деревянной ногой Анджея делали обоих «людьми, которых однажды увидев никогда не забудешь», – резонно писал он, и что еще хуже, у них были «буквально сотни, если не тысячи друзей [и] врагов по всей Европе, Африке и Малой Азии», что повышало риск узнавания [81]. «Они будут блистательны в условиях, когда требуется личное мужество и решительность, – отметил Трушковский, – но, – продолжал он весьма несправедливо, учитывая количество информации, которую Кристина передавала англичанам в Каире: – ни у кого из них нет особых талантов для конспиративной работы» [82].
В результате доклада Трушковского было высказано предположение, что Кристина должна оставаться на Ближнем Востоке и найти работу в качестве медсестры, предпочтительно в опасной зоне, или в качестве связистки, или ей следует поручить контакты с военнопленными. Кристина была бы довольна любым из этих заданий, утверждая, что единственное невыносимое для нее – унижение от получения денежной компенсации за отсутствие активной службы. Затем возникла совершенно новая идея. Джордж Тейлор сообщил, что Кристина была «убеждена в том, что могла бы жить во Франции, как француженка, и что Анджей может сойти за французского поляка» [83]. Поляки не могли возражать против заброски Кристины и Анджея во Францию или в Северную Африку. В надежде на новую миссию Кристина, Анджей и Патрик Говарт отпраздновали Рождество в вихре благотворительных балов и военных танцев. Будущее вдруг показалось вполне радужным.
1943 год начался оптимистически. Кристина все еще ждала приказа, а тем временем учила английский и итальянский. Впервые прибыв в Каир, Говарт отметил, что она всегда говорила по-французски, а вот «ее английский язык был не очень хорош» [84]. На самом деле она говорила по-английски очаровательно, хотя и не очень правильно, с мелодичным акцентом и особой манерой строить фразы, нередко она буквально переводила идиомы, если чувствовала, что это придаст эффектность речи. Но и ее французский был «чувственным, но с сильным придыханием», как заметил один из ее друзей, и естественная ее манера состояла в том, чтобы говорить – как однажды сказал Владимир Ледоховский – «с запинкой и придыханием» [85]. Всегда сознавая силу языка, когда она чувствовала, что очарования недостаточно, Кристина просила друзей написать от ее имени «на вашем королевском английском» [86]. В ожидании неизвестного будущего она воспользовалась возможностью восстановить контакты со старыми друзьями, обменявшись письмами по дипломатическим каналам, в том числе и с Кейт и сэром Оуэном О’Мэлли. В следующем месяце сэр Оуэн был назначен послом Великобритании в Польской республике, представленной польским правительством в изгнании в Лондоне под руководством Сикорского; этот пост он сохранил до конца войны. «Как ты думаешь, он меня все еще любит? – спросила Кристина у Кейт. – В течение нескольких месяцев я пыталась написать, но меня побеждала проблема, как начать» [87]. Но у нее не было причин волноваться. Кристина могла «все еще полагаться на его бессмертную дружбу», гласит отчет УСО, составленный после прочтения их переписки [88].
