Марина Ахмедова - Уроки украинского. От Майдана до Востока
Мужчины в камуфляже поддерживают ее под руки, когда она выходит. Андрей остается за столом.
— Тяжело? — спрашиваю его.
— Я же сам семьям сообщаю, — отвечает он. — В Ивановке был вчера… Там парень погиб. Пятеро детей остались… Но мы надеемся, — он поднимает вверх палец. — Не на тех, кто наверху, — хитро улыбается, — а на Бога.
Во дворе частного дома пахнет едой. Из летней кухни слышны голоса мужчин и детей. В низкой беленой пристройке, мимо которой Андрей сейчас проходит быстрым шагом, сидит сгорбленная темная фигура, которую я, спеша за Андреем, не успеваю разглядеть. Из кухни во двор выходит женщина в красном сарафане и черной косынке на голове. Судя по скворчанию и шипению кастрюль, здесь готовят поминальную еду с расчетом на большое количество людей. Андрей заходит в кухню и там присаживается на лавку. Ему сразу подставляют кружку чая. Мы с вдовой погибшего ополченца Владимира уходим в дом. Там, в небольшой комнате с низким окном садимся на кровать.
— Мне позвонили, — начинает историю смерти своего мужа она. — Сказали: «Он погиб». Мне показалось, что чего-то там не договаривают. Но мужа уже нет, и правды я не узнаю никогда. Похоронила я его… Но он там месяц лежал и неделю. На солнце, на дожде. Только меня никто не пощадил. Я поехала смотреть на все это. Через неделю я бы на него посмотрела. Но после недели — этот вид бы уже в моих мозгах не уложился. Скажите, на что мне было через месяц и неделю смотреть?…Я его узнавала только по обуви и вещам, которые были у него в кармане. При нем был паспорт. Он с мая в ополчении… Как это не отговаривала?! У нас скандал тут дома был. Говорит: «Как я не пойду?! Они сюда лезут! Посмотри, что они тут творят. А я — не пойду?!».
— Говорят, что тут люди просто насмотрелись российских телеканалов… — начинаю я.
— Не надо! — обрывает она меня. — Я здесь живу. Все наши пацаны повставали. Ну зачем они тут это делают, зачем они «Градами»?! У моей сестры — маленький ребенок, он, как услышит, сразу уши руками затыкает и писается в штаны. Потому что взрывы такие идут, что у нас тут окна трусятся. Это — жуть. У нас одни похороны, вторые. Мы хороним, а они — бомбят. И мы злимся, когда нам говорят, что мы насмотрелись телевизор. Почему люди так думают? Мы же здесь живем! Мы не хотим войны! Зачем оно нам нужно?! Я хочу, чтобы мои дети жили и не слышали бомбежки. Я жила спокойно, пока они не пришли. Ну, конечно, все наши ребята пошли нас защищать. Хотя он тоже смотрел телевизор и спрашивал меня: «Что они делают? Куда они лезут?». Я говорю: «А ты дома сиди. Тут меня будешь защищать. У нас ребенку — одиннадцать лет». Говорит: «Нет, я пойду в ополчение вас защищать. Если я сейчас не встану, то они нас тут положат всех, чтобы сланцевый газ качать». Но… он по жизни воякой был. У нас дружная семья была, — она впервые за время разговора плачет, — и мы любили друг друга. Я говорила ему: «Ты лучше уезжай». А он: «Куда я поеду, у меня тут — голубятня». Он же повернутый на этих голубях был. С детства как больной ими. У него элитные голуби, он ездил по всей Украине, покупал их.
— И вы никогда не ссорились из-за голубей? — спрашиваю ее.
— Ни в коем случае! — отвечает она. — Голуби — даже не обговаривались! И как я могла препятствовать тому, что он так любит. Ну так любит, — продолжает говорить о муже в настоящем времени она. — Он говорил: «Голуби — это душа моя. Увижу, как они летят, и душа — все, двигается». Он же их гонял, хотя ему сорок пять уже было. Загонит и говорит: «Если вернутся, проси, что хочешь. Я все тебе куплю». Отвечаю: «Микроволновку хочу». Голуби прилетели. «Ну, все, — говорю, — беги за микроволновкой». И он бежал. Они прилетали, и ему уже не жалко ничего, все отдаст. Они, правда, его душа. А, получается, что голубей бросил, и меня бросил… защищать побежал.
— А как голуби без него?
— А я за ними ухаживаю. Я могу их покормить, попоить. Но лечить, как он, и гонять, я не могу. Я с этим не справлюсь просто. Он же их подбрасывал. А я не умею просто. Но я буду за ними ходить, сейчас отойду после похорон, и со всем сама разберусь… Когда мы его хоронили, мы его любимых голубей подбрасывали…
— Вернулись?
— А как же… — плачет. — Их много, я даже им счета не знаю. Он серых любил. Всю жизнь в шахте работал. Очень тяжелая работа у него была. Я всю жизнь — как на войне. Каждый день надо ждать из шахты. Просто невыносимо. Когда он задерживается, у меня сердце выскакивает. А бывает их на вторую смену оставляют, и никакого дозвона домой. Вот где он есть? Где? Нету. Ждешь. Нету. Ждешь. А если со второй уже не пришел, значит, что-то случилось… Когда он в ополчение уходил, я не думала, что все будет так серьезно. Не думала, что такие бои пойдут… Знали бы вы, что там творится. Сколько их там валяется. Нацгвардейцы своих кидают в эти шахты.
— Вы сами видели?
— А вы как думаете?…Почему наше правительство не может положить этому конец? Зачем нам война, когда мы хотим мира?
— Правительство может возразить, что вы сами виноваты — раз взяли в руки оружие.
— Как?! Они же начали майданить. А мы сидели сколько, ждали, смотрели на все это. Я в этом ничего не понимаю — ЕС, не ЕС. Я знаю только, что до Майдана мы жили спокойно, муж домой зарплату приносил. И когда над нами пролетали самолеты, мы только смотрели в небо и махали им рукой. А сейчас самолеты что делают?…Я готова была на все, чтобы найти его. Мне сказали, что Нацгвардия закопала его вместе со своими в одной общей куче. Но я знала, что если мне придется их перерыть, — она смотрит на свои руки, — я их перерою. Сил мне на это хватило. Я полезла в эту яму и нашла своего. Ради него. Чтобы домой его привезти. Чтобы знать, где он похоронен. Чтобы я могла пойти на кладбище, поплакать возле него и успокоиться. Но тут, извините — месяц и неделя! Иконка у него в кармане была. Господи, что там творится… И что с птенцами мне делать, когда голуби плодиться начнут?
Она показывает мне маленькую фотографию на паспорт. С нее смотрит лицо крепкого мужчины с большими светлыми глазами и ямочкой на подбородке.
— Он волевой, — говорит вдова, тоже заглядывая в фотографию. — Дух у него сильный был. Хотя, знаете… В ополчение пошли такие хлопцы, от которых я этого вообще не ожидала. Я знала, что мой муж мог пойти на войну, но эти… Они такие обычные, на воинов совсем не похожи. Но побросали детей и пошли.
Выходим во двор. Слышен голос Андрея. Он сидит в окружении семьи погибшего. Пьет чай и, как обычно, говорит что-то в телефонную трубку. Здесь две голубятни — внизу и наверху. В нижней — стены обмазаны глиной, а пол засыпан серыми перьями. Голуби тихо сидят на полках. Вдова берет их, складывает им крылья, гладит, выпускает снова.
По дороге со двора заглядываю в пристройку. Темная фигура все там же.
— Это мужа, Вовы нашего, бабушка, — говорит вдова. — Она уже не очень того… Ей девяносто шесть лет.
Ветхая бабка все смотрит невидящим взглядом перед собой. Ее старые глаза, кажется, не знают, что внук погиб и что идет война.
Бабай и люди
Образ маленького человека и тема сострадания в репортаже корреспондента «РР», вернувшегося из Донбасса
Сюжеты
Впервые за последнее время Украина стала поставщиком не только плохих новостей. Пусть худое, но все-таки перемирие, объявленное президентом Порошенко, снизило интенсивность боевых действий. Пусть символический, но все-таки отзыв президентом Путиным разрешения на ввод российских войск дал новый импульс диалогу России и Запада. Москва, Киев и даже Брюссель делают маленькие, но все-таки реальные шаги навстречу друг другу. Война медленно, но верно вступает в стадию взаимного принуждения к здравомыслию. Но до окончательного мира еще далеко. Люди в Донбассе продолжают гибнуть каждый день. Корреспондент «РР» побывала в городе Краматорске.
ДетиУ кирпичного дома стоит грузовик с зеленой цистерной, на которой написано «Питьевая вода». От нее через весь двор тянется очередь и огибает последний подъезд. Мужчины и женщины с пластмассовыми ведрами и пятилитровыми бутылками медленно продвигаются вперед. Вдали громыхает. Это гроза.
— Тетя, а у нас война, — мальчик лет семи строит в песочнице замок при помощи упаковок из-под йогурта. — Ты знаешь, что такое война?
— Это когда дяди стреляют, — отвечаю ему.
— Нет, это когда убивают людей, — он снова берется за формочки.
Неподалеку еще один кирпичный дом. Вокруг него железная ограда, на ней белые простыни. На простынях синей и зеленой краской написано: «Территория мира!», «Нет АТО!», «Не стреляйте!», «SOS! Дети! Дети! Дети!». В пустом дворе Дома малютки «Антошка» пластмассовые лилии растут из автомобильных покрышек — точно таких же, как те, что сгружены на блокпостах по дороге в город.
— Тут у нас изолятор, — предупреждает медсестра. — Дети тут очень больные.
