Журнал Современник - Журнал "Наш Современник" #3 (2006)
Кстати, каксвидетельствуют близкие, массу черновых листов молодой Михаил Александровичвообще отправлял в огонь — что погребаться под ними! И так подсмеивалисьтрудовые односельчане над его странно-бумажными занятиями. Вообще в совсемдругой, не городской, потомственно-интеллигентно-литературной традиции жил они мыслил. Невозможно представить себе Шолохова собирающим и хранящим каждуюсвою самую исчерканную и “никчемушную” страничку, комфортно, со вкусомвосседающим на приведённом в порядок для будущих исследователей архиве. Сам подпостоянным подозрением местных партийно-сыскных органов, знавший, что егописьма читают чужие заинтересованные “товарищи”, чуть не угодивший в 1937 годув шестерёнки репрессивной машины, что уже захватила его вёшенских друзей,Михаил Александрович, несмотря на все свои официальные регалии, фактически доконца жизни опасался наблюдения чужих глаз за своими бумагами. Недаром послевторого инфаркта, лишившего его творческой трудоспособности, он перед поездкойв Москву на лечение многое сжёг из своих рукописей, в том числе из последнегоромана “Они сражались за родину”.
В изучениитопографии и прототипов романа Кузнецов опирается на работы вёшенских,верхнедонских краеведов, на то, что в русской мысли было названоотечествоведением, местной географией и историей, созидаемойсамими жителями той или иной конкретной местности. (А это как раз начистоигнорируется антишолоховедами.) Кто другой может так бережно и любовно представитьнарод как историческую личность в том его малом, запечатлённом реальнымиименами и деяниями сегменте, который обычно не зачерпывает большаяисториография, работающая лишь с крупными, стяжавшими себе культурноебессмертие именами и анонимной массой! Естественно созидается уникальная,нерасчленяемая и не заменяемая ни в одной своей детали констелляция местнойтопографии, биографических фактов, конкретных прототипов (героев “Тихого Дона”,имеющих таковых, около двухсот пятидесяти), взаимно проверяемых свидетельствсовременников и земляков писателя, которая упорно отсылает к одному, и толькоодному человеку — Михаилу Шолохову и его творению.
Поразительновнедрён художественный мир писателя в конкретность пространственного иисторического ареала жизни автора, в окружающую его природу, бесконечнуюмозаику реальных типажей и характеров, их жизненных историй… В этом одна изчерт природного таланта Михаила Александровича, наделённого гениально-зоркимглазом, чуткими ноздрями и ушами, феноменальной наблюдательностью и памятью,качествами, роднящими его с Гоголем, который признавался в своей страсти смалых лет “замечать за человеком, ловить душу его в мельчайших чертах идвижениях его”, в способности писать человека только с цепко схваченной натуры.
ПовествованиеФеликса Кузнецова о Харлампии Ермакове, одном из прототипов Григория Мелехова(особенно по части “служивской” биографии, по трагической сути их судьбы), чьидоверительные беседы с молодым Шолоховым стали источником сведений иневыдуманных деталей, связанных как с Первой мировой войной, так и особенно сВерхнедонским восстанием, — настоящий поисковый роман. В нём впервые вышло набелый свет и следственное дело (хранящееся в архиве Ростовского ФСБ)расстрелянного 17 июня 1927 года полного Георгиевского кавалера, командира сначала 1918 года Красной Армии, затем сотни и дивизии вёшенских повстанцев и,наконец, Конармии Будённого… Но не только канва метаний, и добровольных, ивынужденных, из стана в стан шолоховского земляка полностью совпадает с зигзагамивоенной судьбы его героя, но и ряд самых впечатляющих эпизодов и деталей,знакомых каждому читателю “Тихого Дона”, идут из рассказов Ермакова о себе.Это, к примеру, и первое убийство Григорием жалкого, безоружного австрийца, иего виртуозно-сокрушительный “баклановский удар” шашкой, и сколь похоже сосвоим прототипом был он “ужасен” в бою, и как остервенело овладел им демонмщения и убийства, когда он, так же как Ермаков, зарубил в бою восемнадцатькраснофлотцев, а потом бился в истерике, ужасаясь самому себе (кстати,последнее фигурировало среди главных обвинений следствия). А ведь для судебногоразбирательства вопроса об авторстве, который так и норовят сделать вечнымдетективы антишолоховедения, вполне достаточно последнего эпизода (реальностькоторого на допросе признал и сам Харлампий Васильевич), чтобы жалко и позорнообесценились все их версии, ходы и домыслы…
Таких жеперекличек и совпадений жизненных фактов с “Тихим Доном” немало ещё в одномследственном деле, открытом для нас Феликсом Кузнецовым. Речь идёт о ПавлеКудинове, историческом персонаже шолоховского романа, реальную “голгофу”которого (от руководства Вёшенским восстанием до эмиграции в Болгарию,деятельности в казачьих организациях, ареста СМЕРШем в 1944 году, десяти летсибирских лагерей, возвращения к семье…) впервые точно и выразительновосстанавливает автор книги. Анализ психологического типа такихказаков-фронтовиков, как Харлампий Ермаков и Павел Кудинов, их глубинныхсоциальных идеалов, первоначального отношения к революции, разочарований,личной драмы подробно явлен в книге Кузнецова. Звучит их живое свидетельство,извлечённое из-под спуда следственных ответов, рассказов близких, затерянных вэмигрантской печати текстов, рукописей и писем. И тут наглядно встаётдокументальная правда образа Григория Мелехова, неизбежности и смысла его“блуканий” в условиях “малого апокалипсиса” революции и братоубийственногопротивостояния.
Необходимоособо отметить третью часть книги Феликса Кузнецова, где в аналитическиосмысленном коллаже фактов и сведений, свидетельств и признаний (в том числелишь недавно опубликованных сыном писателя Михаилом Михайловичем писем отца кжене) разворачивается захватывающая история создания “Тихого Дона”,кристаллизации романного замысла у автора популярных “Донских рассказов”,стремительного и мощного созревания его самого в ходе феноменальной потворческому подъему работы над романом. Талантливое повествование вмещает всебя и историко-литературный этюд об идеологической и групповой дислокации“пролетарской” культуры того времени, остро очерченные портреты литературныхвождей (Леопольд Авербах и др.), их ожившие голоса, в том числе впервые печатновыплеснувшиеся здесь со страниц архивной стенограммы…
Впервыестоль детально и свежо прослеживается как история публикации “Тихого Дона”,упорной борьбы за фактически непроходную третью книгу романа, отношенийШолохова с Горьким и Сталиным, так и веер критических реакций на появлениепервых двух книг, вплоть до организованной клеветы о плагиате. Скореевсего, как полагали уже тогда люди осведомлённые, свилась эта клевета в рядах“Кузницы”, родилась в голове её члена Ф. Березовского, кстати, недавнегоредактора двух рассказов Шолохова, и моментально в нелепых слухах расползласьпо стране, от ЦК до Дона… Замешана она была на жгучей профессиональнойзависти и попытке подкузьмить своего организационного соперника — РАПП и егожурнал “Октябрь”, где появился роман Шолохова. Какую невытравленную рабскуюпсихологию обличает сама готовность пролетарских “кузнецов” тут же предположитьнекоего белогвардейского офицера в качестве автора выдающегося романа иотказать в проявлении гениальности русскому человеку из народной среды!
Пунктикисходного сомнения и отрицания антишолоховедов один: как это бывший чоновец икомсомолец смог так глубоко заглянуть в душу казачества, явить объёмную правдутрагической для него эпохи?! (Кстати, даже чисто формально: ни чоновцем, никомсомольцем Шолохов в реальности никогда не был. Да, он подал заявление оприёме в партию, но лишь в конце 1929 года, стремясь обезопасить не столькосебя, сколько близких от развязанной ростовской партийной и комсомольскойпрессой кампании по обвинению его в подверженности реакционным семейнымвлияниям, в подозрительной аполитичности, “пособничестве кулакам”…) Самымпринципиальным и мощным аргументом Кузнецова против этого пунктикастановится… судьба Филиппа Миронова, легендарного вождя красных казаков,закончившего свой путь командармом созданной им 2-й Конной армии, арестованногои застреленного охранником во дворе одной из московских тюрем 2 апреля 1921года. Именно он, преданный идеалам социализма и народовластия, в бою защищавшийновую власть, в своей записке Реввоенсовету, письмах Ленину и другим тогдашнимруководителям поднял бесстрашный голос против “адского плана” расказачивания,“политики “негодяев”, направленной “на истребление казачества, на истреблениечеловечества вообще”, за уважение “исторической, бытовой и религиозной” самобытностиказачьего уклада, человеческой личности как таковой. Фигура встаётпоразительная, настоящий богатырь духа, с красной стороны дерзко истрастно протестующий против, казалось бы, своих же, против того, кудазаворачивала реализация “коммунистического рая”! Вот что смеет бросать он влицо революционным вождям: именем власти, захваченной бывшими “общественнымиподонками”, прыткими инородцами “18-20 лет, не умеющими даже правильно говоритьпо-русски”, свершается “каиново дело” братоубийства, дикая, безумная,нелепая попытка безжалостным насилием сломить, разорить, усмирить, пролетаризироватьтрудовое казачество и крестьянство, превратить народ “в материал для опыта припроведении своих утопий”… Какой народный здравый смысл, какая сложность ивысокая человечность таились в этом красном командарме, какие находил он живые,пронзительные слова, несущие ценности умиротворения, требование реальноподключить сам народ к творчеству новой жизни, “процессу долгого и терпеливогостроительства, любовного, но не насильственного”! Кузнецов пишет о развороте“воистину шекспировских социальных страстей”, когда против таких, как Миронов,вставали те, кто с хрустом ломал народный хребет — Троцкий, Сырцов, Френкель,Гроднер и другие, с их клеймящей идейной тарабарщиной,“меньшевистско-эсеровская “иезуитчина”, ясное дело, подлежащая в лице её носителейнемедленному огню пролетарской селекции.
