В. Василевская - Воспоминания (Катакомбы XX века)
Неожиданный звонок в дверь. Странно! Мы никого не ждем. Никто не приходил в гости друг к другу в этот мрачный год всеобщего недоверия и страха.
"Витя! — восклицает папа с радостным волнением в голосе, открывая дверь. — Откуда?"
В.Г. был обрадован не меньше папы. Он приехал в Москву хлопотать о брате своей жены, который был арестован. Он предполагал, что не найдет в Москве никого из знакомых.
"И вот я опять в кругу друзей", — сказал он. Он был взволнован. Папа сообщил ему, какую годовщину мы переживаем. Все замолчали. В.Г. ни о чем не говорил с нами в этот вечер… Он спросил: "Вам не будет тяжело сегодня услышать музыку?" Мы просили его играть. Он сел за пианино. Играл он долго. Казалось, все, что перенесли мы, все, что пережил он сам за эти трудные годы, вылилось в этих звуках. Казалось, что-то совсем неожиданное, посланное неведомо откуда специально в этот вечер вошло в нашу жизнь.
В.Г. встал успокоенный, но усталый и, садясь за стол, продекламировал простенькое немецкое четверостишие:
Wo wird's gesungen,
Sitz sich freilich weder
Denn bose Menschen
Haben keine Lieder.*
-----------------------
* Где поют, садись скорей, песен нет у злых людей (нем.)
На следующий день В.Г. с утра ушел по своим делам, а вечером мы собрались все вместе и начался разговор. В.Г. спросил меня о предмете моих университетских занятий. Я сказала, что занимаюсь философией. Мы начали говорить об античной философии, о Платоне, потом перешли к Лейбницу и Канту.
Когда мы перешли к Канту, В. Г. процитировал его слова, которые он особенно любил: "Две вещи способны вызвать чувство возвышенного: звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас".
Будучи довольно хорошо знаком с философией, В.Г. ценил в ней не столько разрешение теоретических вопросов, сколько стремление облегчить для ума человеческого путь к Богу, стремление, которое можно обнаружить у каждого добросовестного философа. Почти все книги, о которых говорил В.Г., были мне знакомы, кроме одной — Евангелия, которое никогда еще не было у меня в руках. Между тем, В.Г. чаще всего обращался к нему в своих беседах и рассуждениях. Евангелие было центром всех его исканий, всех многообразных знаний и интересов, какие у него были. Оно было его стихией, его жизнью, живой конкретной связью Бога и человека.
В.Г. говорил часто и о Ветхом Завете, о пророках. Я была несколько знакома с пророками и даже знала на память отдельные отрывки в оригинале, но я знала их лишь как плод поэтического вдохновения человека. И когда В.Г. заговорил о боговдохновенности Священного Писания — это было для меня чем-то совершенно новым и неожиданным. В.Г. пробыл у нас больше недели.
Каждый вечер, когда мы все собирались в нашей, ставшей такой пустой и неуютной за последний год квартире, наши беседы возобновлялись так, как будто между ними и не было перерыва, и затягивались далеко за полночь. Мы забывали обо всем: об окружающей нас обстановке, о голоде, о войне, о непрекращающейся тревоге, живущей внутри, даже о своем горе. Вернее, мы не забывали ни о чем, но начинали все ощущать по-иному.
"Значит, можно? — говорила я себе, возвращаясь домой из университета. Но отчего же нельзя? Кто и по какому праву наложил вето на живые источники жизни души?"
Однажды вечером, во время одной из наших бесед, в дверь постучала соседка из другого корпуса Л.Н. Она пришла попросить какое-то лекарство для своего тяжело больного мужа. В.Г. первый откликнулся на ее просьбу и, хотя он видел ее в первый раз, попросил разрешить ему подежурить ночью возле ее больного мужа.
Мне это показалось в первый момент странным. "Ведь В.Г. совсем не знаком с Иваном Ивановичем, — подумала я. — И, кроме того, он и не медицинское лицо. Что дает ему право вызываться ухаживать за больным?" недоумевала я.
Но В.Г. не видел в этом ничего неловкого, для него это было чем-то вполне естественным и даже само собой разумеющимся.
Все, что говорил В.Г. о грехе, о поврежденности человеческого существа, было мне совсем непонятно. Некоторые его слова особенно поражали меня своей неожиданностью и в то же время — глубокой внутренней правдой, которую нельзя было не чувствовать. "Если я до сих пор не убил человека, то только по милости Божией", — сказал он однажды.
Я не поняла тогда значения этих слов, но сколько раз вспоминались они мне впоследствии! Не все непонятное проходит мимо, как часто думают, но многое оставляет глубокий след в душе и становится понятным хотя бы много лет спустя.
Еще больше поразило меня, когда В.Г., с такой неподдельной любовью относившийся к каждому человеку, сказал: "Любить человека можно только ради Христа".
Эти слова глубоко запали в мое сердце, но не скоро я поняла заключавшийся в них смысл, как не скоро поняла и то, что та любовь, которой нас с детства учили толстовцы и гуманисты разных толков, не была истинной любовью.
Не хотелось нам расставаться с В.Г., да и ему не хотелось уезжать от нас. "Мне всегда трудно уезжать, — говорил он, — так сроднишься с людьми душой, что и разлучаться не хочется. Так было со мною не один раз".
Перед отъездом В.Г. вынул из нашего старого фамильного альбома свою студенческую фотографию, которую когда-то оставил папе на память, и сделал на ней новую надпись: "Дорогим В. Як. и Вен. Як. в память о проведенных вместе вечерах и беседах в Москве, 1921 г."
На другой день после отъезда В.Г., выходя из университета, прежде чем направиться домой, я зашла в храм Христа Спасителя. Я никогда прежде не была в храме и чувствовала себя как-то неловко. С трудом я заставила себя подойти к свечному ящику, чтобы купить лежащее там Евангелие в красном переплете. Купив книгу, я вышла на улицу. У меня кружилась голова. Я почувствовала себя больной. На вопрос тети, отчего я пришла позднее обыкновенного, я рассказала, где была, и передала ей книгу. "Что с тобой?" — с удивлением спросила тетя. "Я не знаю", — ответила я, ложась в постель.
Болезнь оказалась серьезной, и мне впервые в жизни пришлось лечь в больницу. В течение двух недель общение с окружающими было для меня прервано, так как я не могла говорить. Предстояла операция. На душе было спокойно как никогда. Не все ли равно — жить или умереть, если один и тот же Свет светит по ту и по другую сторону жизни?
Выписавшись из больницы, я написала В.Г. письмо. Он не ответил (а может быть, и не получил его, так как Украина была в то время отрезана от Москвы), да и отвечать на него было нечего.
В следующий раз мы увиделись с В.Г. через 4 года, да и то ненадолго. Он заехал в Москву на несколько часов проездом в Ленинград, куда он ехал с группой студентов. Он читал в то время лекции в одном из институтов в Харькове.
Днем мы не имели возможности повидаться и приехали прямо на вокзал. Мне хотелось поговорить с В.Г., задать много вопросов. Поговорить не удалось, но свидание с В.Г. не пропало даром. Есть люди, внутренняя жизнь которых настолько отражается во всем их поведении, что на многие вопросы получаешь ответ без слов.
В 1929 году папа поехал лечиться в Кисловодск. Неожиданно меня вызвали телеграммой в Харьков. Оказалось, что папа заболел в дороге и лежит там в больнице.
Когда папа начал поправляться, я попросила дядю Нисю помочь мне разыскать В.Г. и повидаться с ним. Дядя охотно откликнулся на мою просьбу, потому что он, как и все в семье, любил и уважал В.Г.
Оказалось, что В.Г. живет на окраине города и добраться до него не так-то легко. Посетить В.Г. нам удалось только накануне моего отъезда из Харькова.
Домик, в котором В.Г. жил с семьей, был небольшой и стоял у самого полотна железной дороги, так что когда по линии проносился скорый поезд, все в доме дрожало. Когда мы пришли, В.Г. и его жена, Мария Михайловна, были дома. М.М. уважала убеждения своего мужа, но не понимала его стремлений.
Мы недолго пробыли у них, разговор шел о здоровье папы, о замужестве их дочери Верочки и т. п. В.Г. и М.М. выразили желание проводить нас до трамвая. Идти надо было довольно далеко. Мне хотелось, не теряя времени, поговорить с ним "о самом главном". За те годы, которые протекли с нашей прошлой встречи, книги и системы философов, хотя и не потеряли для меня своего интереса, но перестали быть "хлебом насущным".
На этот раз В.Г. не стал ждать вопросов с моей стороны, но сам обратился ко мне с вопросом: "Верите ли Вы, что Господь ведет каждого человека?" Этот вопрос был для меня неожиданным и заставил заглянуть в самую глубину своей души.
Верю ли я? Я не знала. Я не могла ответить. У меня не было тогда еще того ясного сознания водительства Божьего, которое появилось позднее, особенно после крещения. Но как могла я этому не верить! "Надеюсь, что так", — ответила я. С В.Г. легко было говорить благодаря его необычайной искренности. Он не поучал, он жил, и самое дорогое, что было в его жизни, он охотно передавал всем, кто имел уши, чтобы слышать.
Ни тени мудрствования или увлечения не было в том, что он говорил, он всегда ставил свое "я" на последнее место, помня слова апостола Павла: "и насаждающий и поливающий есть ничто, а все Бог возращающий" (I Кор 3:7).
