Илья Гилилов - Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого феникса
И те, кто перья у него украли,
Посмеют это отрицать едва ли".
Похоже, что и здесь содержится обвинение "вороны-выскочки" в плагиате у "университетских умов" - именно так понимают "Похороны Грина" многие шекспироведы, хотя есть мнение, что Р.Б. целит не в Шекспира, а в Габриэля Харви, который издевался над Грином вскоре после его смерти: "Благодари других за свое похищенное и натасканное оперенье не бог весть какой итальянистой красы..."
Поклонников Шекспира все эти - иногда достаточно определенные - намеки на плагиат, использование Бардом пьес своих предшественников подчас не на шутку раздражают. Один известный шекспировед (И.С. Смарт) писал шестьдесят лет назад: "Этот отрывок из Грина оказал такое разрушительное действие на шекспироведение, что нам даже кажется - лучше бы он никогда не был написан или, написанный, не был бы открыт" {13}. Очень откровенная жалоба; наверное, нечто подобное могло бы прозвучать со стороны служителей шекспировского культа и по поводу многих других следов Великого Барда.
Эпизод с Грином-Четлом является первым по времени и очень важным звеном в цепи странных и двусмысленных литературных фактов елизаветинско-якобианской эпохи, имеющих прямое или косвенное отношение к "шекспировской тайне" (важность этого факта заключается и в том, что по нему все биографы традиционно пытаются датировать начало творчества Шекспира, первые его пьесы). Как и в других случаях, похоже, что некоторые его современники хотят сказать что-то о самом Шекспире, и мы ждем: вот сейчас услышим, узнаем хоть что-нибудь не только о его произведениях, но и о его связи с ними, - однако язык повествователя становится туманным, автор ограничивается глухими, часто двусмысленными намеками. И подчас сквозь эту недоговоренность чувствуется боязнь переступить какое-то табу, наложенное, может быть, теми самыми весьма "достопочтенными" персонами, которые так быстро "прочистили мозги" сунувшемуся по незнанию в их дела незадачливому Генри Четлу.
А дела (и игры) у этих высоких персон бывали иногда весьма удивительными. Они очень любили театр, - мы уже видели, что знатнейшие титулованные лорды содержали или патронировали актерские труппы. Но они могли устраивать импровизированные спектакли и в жизни, используя случайно попавшийся под руку живой "материал". За примером далеко ходить не приходится - пьеса "Укрощение строптивой" достаточно популярна и сегодня.
Пьеса эта, как и почти все у Шекспира, имеет свою непростую историю и нерешенные проблемы. Впервые она была напечатана только в посмертном Фолио 1623 года, но анонимная пьеса на этот же сюжет появилась на книжных прилавках еще в 1594 году под названием, отличающимся от позднего канонического шекспировского только артиклем {В старой пьесе: "The Taming of a Shrew", у Шекспира - "The Taming of the Shrew".}. Совпадают все сюжетные линии, а также почти все персонажи с их характеристиками, но в каноническом шекспировском тексте их имена изменены на итальянские (кроме Катарины) и действие перенесено из Афин в Палую; кроме того, весь текст переписан заново - полностью совпадают лишь шесть строк! Невольно на ум приходят гриновские намеки на плагиат... О том, как все это можно объяснить, мы еще будем говорить, а пока приглядимся к странному персонажу из этой пьесы, давно уже заинтересовавшему нестратфордианцев, - меднику Слаю. Персонаж этот, не имеющий отношения к основному сюжету, но почему-то показавшийся необходимым и анонимному автору первой пьесы и затем - Шекспиру, появляется в "интродукции".
Некий знатный Лорд, возвращаясь с охоты, натыкается на спящего возле трактира пьяного медника Слая {Имя этого Слая - Кристофер. Известного тогда актера-комика, тоже Слая, звали Уильям.} (по-английски - пройдоха, ловкач) и решает устроить из этого потеху. Он приказывает своим многочисленным слугам перенести пьяного в дом, вымыть его, переодеть в господское платье, уложить в господскую постель, а когда тот проснется, обращаться с ним как со знатной особой и уверять, что он на самом деле является таковой. Прибывшим кстати актерам Лорд приказывает сыграть перед Слаем (и зрителями) забавную комедию - то есть историю укрощения строптивой женщины. Во время этого представления Слай в старой пьесе-предшественнице дважды вступает в диалог с Лордом, а потом засыпает. По окончании представления слуги переносят спящего медника на то же место возле трактира, где его нашли. Проснувшийся Слай говорит подошедшему трактирному слуге, что видел замечательный сон и теперь знает, как следует усмирять сварливую женщину.
В каноническом шекспировском тексте комедии от истории со Слаем осталось только начало, концовка же просто опущена (возможно, по небрежности), также, как и почти все реплики, которые Слай отпускал по поводу показываемой ему пьесы; в результате эта сюжетная линия вообще повисла в воздухе. Затея пресыщенного Лорда может показаться сегодняшнему читателю и зрителю надуманной и даже нелепой, и неудивительно, что режиссеры всегда выбрасывают Слая при постановках. Однако эта фигура обретает некоторую загадочность, когда мы обнаруживаем, что именно в связи со Слаем в пьесе упоминаются окрестности Стратфорда - родные места Уильяма Шакспера: Уинкот, где начинается сцена интродукции у дверей трактира, хозяйке которого Слай задолжал 14 пенсов, и Бертонгет ("я - сын старого Слая из Бертонгета"). Из всех пьес Шекспира окрестности Стратфорда упоминаются только в двух: в этой в связи со Слаем и в "Генрихе VI" в связи с Фальстафом. Можно добавить, что даже имя трактирщицы - Мариан Хеккет, на которую ссылается Слай, - не вымышленное; как теперь установлено, Хеккеты действительно жили тогда в Уинкоте.
Все эти уникальные "совпадения" давно привели некоторых нестратфордианцев к заключению, что медник Кристофер Слай ("разносчик по происхождению, чесальщик по образованию, медвежатник по превратностям судьбы") попал в пьесу совсем не случайно. Как они полагают, эта история, вероятно, проливает (пусть и в утрированной форме) некоторый свет на обстоятельства, при которых вчерашний стратфордский подмастерье перчаточника стал известен "достопочтенным персонам", посчитавшим его по ряду причин подходящим для задуманной ими игры, грандиозные масштабы которой определились только впоследствии.
Кембридж и Оксфорд знали Потрясающего Копьем
Имя Шекспира в откликах современников стало встречаться вскоре после издания его двух поэм. Причем все отклики идут из околоуниверситетской среды: оказывается, именно в Кембридже и Оксфорде эти поэмы, а потом и пьесы, внимательно читали и высоко оценивали.
Первый раз имя Шекспира упомянули в загадочной (как часто приходится употреблять этот эпитет шекспировским биографам!) поэме, напечатанной в 1594 году под названием "Уиллоуби, его Авиза, или Правдивый портрет скромной девы и целомудренной и верной жены". Некто Адриан Дорелл сообщает в предисловии, что предлагаемая читателям поэма была найдена им среди бумаг его университетского однокашника Генри Уиллоуби, отправившегося за границу. Поэма произвела на него такое впечатление, что он решил ее опубликовать без ведома автора. Имя Генри Уиллоуби действительно значится в списках студентов Оксфорда в 1591 - 1595 годах, но Адриан Дорелл нигде не обнаружен - это псевдоним.
В поэме повествуется о некой Авизе, успешно отражающей притязания многочисленных поклонников, в том числе и самого Уиллоуби. Последнего наставляет и утешает его близкий друг W.S. (исследователи предполагают, что за этой аббревиатурой мог скрываться Шекспир или Саутгемптон), который сам только незадолго до того оправился от любовной страсти. В поэме много интригующих намеков на то, что посвященным известно подлинное имя автора, который "мог бы рассказать гораздо больше о своих героях, если бы только захотел". Ситуация с этими героями смутно напоминает ту, которая обрисована в шекспировских сонетах (тогда еще не появившихся), а в предварительных хвалебных стихах к поэме прямо - и впервые - указано на Шекспира и на его вышедшую в том же, 1594 году "Лукрецию":
"...Рвет гроздь Тарквиний, и воспел
Шекспир Лукреции удел".
Имя было напечатано через дефис - тоже в первый раз, имена собственные тогда так не писались. Подчеркнуто этимологическое значение этого имени "потрясающий копьем".
Так же, через дефис, транскрибировал имя Шекспира кембриджец Уильям Ковел в своей книге "Полимантея" (1595), изданной в Кембридже. Перечисляя писателей и поэтов - воспитанников этого университета (Спенсер, Марло, Дэниел, Дрейтон), - Ковел включает сюда и "сладчайшего Потрясающего Копьем". Выходит, Ковел считает Шекспира университетским писателем, своим однокашником?
Томас Эдуардс тоже в 1595 году причисляет Шекспира к лучшим современным поэтам вместе со Спенсером, Марло, Дэниелом. Поэт Джон Уивер в своей книге эпиграмм одно стихотворение адресует Шекспиру:
"Медоточивый Шекспир, когда я увидел твои творения, Я готов был поклясться, что их создал Не кто иной, как сам Аполлон..."'4.
