Журнал Русская жизнь - Девяностые (июль 2008)
Примерно в такой обстановке мы дожили до середины 90-х, когда я поехал на работу в Данию, где провел около полугода. Самый главный сюрприз ждал меня по возвращении. Отец, не желавший меня волновать, сообщил мне, что за время моего отсутствия довоенные владельцы нашей квартиры подали в суд, чтобы добиться реституции своей бывшей собственности. Мы обратились к юристу, который сообщил нам, что существует целый ряд препятствий, которые не позволят лишить нас квартиры. Мы на несколько месяцев успокоились - пока однажды к нам не пришли какие-то странные люди в сопровождении человека в форме, не показали некую бумажку и по-латышски не потребовали, чтобы мы убирались из нашей квартиры вон. Выяснилось, что суд, на который нас не вызывали, успел принять решение в пользу прежних владельцев и, более того, срок обжалования этого решения уже вышел. Мы, естественно, указали всей этой компании, куда она должна идти со своей филькиной грамотой. Через три дня к нам пришли судебные приставы, схожие с мордатыми ОМОНовцами. Мы забаррикадировались в квартире. Продержались полчаса, после чего сводный отряд судебных приставов и владельцев выломал дверь, вошел в нашу квартиру и начал выкидывать из окон все, что попадалось под руку.
Внизу нас, помимо обломков мелкой мебели и валяющихся в грязи книг, ждал автобус, с помощью которого нам предлагалось проехать к месту нашего временного проживания и в течение трех суток перевезти прочее имущество. Местом временного проживания оказалась улучшенного типа бытовка, запаркованная на окраине Риги. Через неделю нас обещали переселить в гостиницу, через месяц - в так называемую социальную, то есть государственную квартиру (без права получения ее в собственность). Но мы, неграждане республики Латвия, приняли другое решение: позвонили дальним родственникам в России, оказавшимся необычайно отзывчивыми людьми, очень быстро продали все, что можно было продать, и с двумя чемоданами высадились на перрон Рижского вокзала в Москве.
Я должен сделать одно признание. В 1998 году, после принятия Закона о натурализации, я очень захотел латышский паспорт. Не знаю почему - наверное, хотелось урвать с малой родины хоть шерсти клок. Если раньше гражданство получить было нельзя никак, то после этого закона можно было сдать экзамен по языку и истории, и присягнуть на верность Латвии.
Я приехал в Ригу, остановился у друзей, записался на экзамен. Меня очень быстро срезали на языке, который я, повторюсь, знаю до сих пор неплохо, зарабатываю переводами с него и на него. Мне стало ясно, что ничего не изменилось, и я уехал, переживая острое чувство стыда за свое шкурничество.
Во всей этой истории меня больше всего поражает одна вещь. Латвия считается цивилизованным государством - большинство стран ЕС отменило визы для латышей еще тогда, когда россиян трясли на всех границах будто африканцев. Сейчас у этой страны так и подавно все есть - Шенген, европаспорта, НАТО на границах, живи не хочу. А есть моя семья с ее частной историей, которая больше походит на летопись каких-нибудь палестинских беженцев - и еще много, очень много таких семей, которым не повезло с национальностью, местом и обстоятельствами рождения. И пусть сидящие в Страсбурге или Брюсселе люди дадут себе труд… даже не задуматься, а просто сопоставить рассказанное мною с тем образом маленькой тихой европейской страны, который возникает у них в голове при слове «Латвия».
Записал Алексей Крижевский
Людмила Сырникова
ВВЖ
Настоящий либерал, истинный демократ
Дефолт. Правительство Кириенко отправлено в отставку. Ельцин рекомендует Черномырдина. Коммунисты дважды голосуют против, телекамеры фиксируют думское табло: «Решение не принято» - и Черномырдина, постукивающего, как в театре, пальцами по перилам правительственной ложи. На лице Черномырдина - контролируемое отчаяние. Явлинский предлагает кандидатуру Примакова. Против голосует единственная фракция - ЛДПР. «Решение принято», - загорается на табло. Примаков выходит на трибуну говорить речь: «Я фокусы… Я не фокусник…» Говорят, что после заседания министр печати Лесин встретил главу ЛДПР Жириновского в длинном коридоре бывшего Госплана. «Что же вы голосовали не как все?» - спросил флегматичный Лесин. Жириновский собрал пальцы правой руки в щепоть, поднес к лицу Лесина, мелко пошевелил пальцами. «Меня не проинструктировали», - сказал он и удалился по коридору.
Говорили, что он не расстается с мобильным телефоном даже на трибуне. Чтобы в последний момент перед выступлением прочесть эсэмэску о том, занесли или нет. От этого будет зависеть пафос его выступления и, соответственно, исход голосования фракции. Якобы он лично в годы эмбарго распределял квоты на иракскую нефть, летал договариваться с Саддамом Хусейном. Когда в 2005-м «Эхо Москвы» поинтересовалось у Жириновского, что он думает о слухах про иракские взятки, он, можно сказать, вспылил: «Я в глаза этих денег не видел! Ни одного цента! Те, кто говорят, что я брал взятки, пусть покажут доказательства, пусть покажут расписки!» Можно сказать, вспылил - потому что не вспылил: это было сказано в обычной для него взвинченной тональности. Примаков олицетворял дружбу с иракским режимом академически авторитетную, основанную на традиции и неторопливой основательности, Жириновский играл в благородную народную ненависть. Примаков не любил публики, Жириновский повсюду искал ее. Примаков играл в А. И. Микояна и Карибский кризис, Жириновский создал доселе не существовавший в природе тип бесноватого диктора советского телевидения, произносящего постмодернистские тексты. Он начал произносить их в самом начале 90-х, над ним сначала смеялись, потом его боялись и ненавидели. Итоги думских выборов 1993 года интеллигентные люди обсуждали даже в метро - настолько страшно им было. Всерьез ждали четвертой волны эмиграции, арестов и расстрелов, которые последуют сразу же после въезда Жириновского в Кремль. В телевизоре круглосуточно сидели политические аналитики, которые, наподобие срочно созванного консилиума врачей, придумывали, как хотя бы отсрочить верную гибель демократии. Жириновский тем временем орал на депутатов Европарламента: «Вот вы все здесь сидите! Вы бы в Бухенвальде сидели, если б не мы!» И никто не вытащил из телевизионных запасников старые, кажется, конца 80-х годов, кадры, на которых Жириновский говорит журналистке: «Ругайте меня, ругайте! Называйте меня Гитлером, Пиночетом. Если вы будете меня ругать, вы мне очень поможете. Только не хвалите, пожалуйста!»
Так Владимир Вольфович сделался санитаром леса. Зажигательными своими речами он оттягивал на себя косматый протестный электорат и топил все его чаяния в деятельном продуктивном красноречии.
Бескорыстные российские публицисты окрестили это модным тогда словом «постмодернизм».
Впрочем, к постмодернизму двигалась сама страна, без всякой помощи Жириновского, своим особым путем, о котором так любят говорить. Процесс пошел. Речи Владимира Вольфовича все меньше внушали страх и ненависть, из них пропало зловещее содержание, осталась лишь гротескная оболочка. Вынужденный как-то поддерживать наличие тока в электрических проводах, Жириновский пытался укрепить эту оболочку, но становилось смешно, а быть слишком смешным он себе позволить не мог. Он старался быть серьезным. В середине 90-х он запел, выпустил диск. Это было всерьез. Публично выражал недовольство собственной куклой из программы «Куклы»: «Я не выгляжу так, это во-первых. И во-вторых, я так не говорю». Все смеялись, а он был серьезен - он действительно так не говорил, репризу «Однозначно!» придумал актер во время записи одной из программ, и эта реприза прилипла к кукле, а потом и к самому Жириновскому.
Когда Жириновский говорил о кукле, в голосе его чувствовалась обида. Похоже, он относился к этой программе серьезнее, чем она того заслуживала. Совсем иначе вел себя все тот же Черномырдин, который со своей куклой охотно фотографировался. Черномырдин проявил себя прямо-таки политиком западного образца, тогда как Жириновский давил в русской традиции на жалость. В одном из интервью в начале 90-х он, кажется, признался, что в его жизни не было ни одного счастливого дня. Эта фраза мгновенно сократила расстояние между ним и его униженным властью электоратом. Жириновский вообще мастерски жал на важнейшие клавиши загадочной русской души, извлекая самые длинные ноты и самые пронзительные аккорды: чего стоит его заявление о том, что выходцев из СНГ нельзя не только временно регистрировать в Москве, но и пропускать через паспортный контроль, ибо они способны совершить преступление даже в здании аэропорта, после чего улететь обратно к себе домой.
Слухи о его еврействе отскакивали от Жириновского, как от стенки. Сами. Для этого не требовалось никаких специальных заявлений с его стороны. «Мама русская, отец юрист» - едва ли не единственная его крылатая фраза черномырдинского масштаба - очень веселила электорат, в ней было столько милого русскому уху пренебрежительно-ленивого антисемитизма, крайне уместного в эпоху, когда антисемитизм государственный уже приказал долго жить. Слухи то ли о безотцовщине Жириновского, то ли о предательстве отца прекрасно укладывались в этот дискурс. Много лет спустя, в 2007-м, Жириновский найдет отцовскую могилу в Израиле. Отец окажется не юристом, а депортированным в Варшаву (вследствие чего и распалась семья) польским евреем. Находясь в Израиле, Жириновский плакал. Правда, потом не преминул посетовать, что в израильском обществе нет единства: «Все время делите: ашкеназы, сефарды…». Даже в этот момент Жириновский думал о российском избирателе.
