Виктор Ерофеев - Русский апокалипсис
Лучше всего жить дома, а туда ездить. На Западе хорошо отдохнуть от родной дикости. Однако есть пределы морального согласия с русской родиной. Главная тема России — горечь. Все прогоркло. Когда возникают фрагменты идеологических «дежа вю», административные окрики, достойные советской реальности, невольно думаешь: нехитрая игра. Вы бы могли жить в Северной Корее? На Кубе? В Нигерии? На Гаити? Наверное, нет. Но это все-таки далекие катастрофы. А в нынешней Белоруссии? Будет ли завтра существенная разница между Минском и Москвой?
Так начинаются подспудные терзания.
Как я чуть не стал итальянцем
Если русский человек не любит Италию, значит он — дурак или отъявленный сноб. Список наших выдающихся соотечественников, которые объяснились Италии в любви, напоминает перечень Ивановых, Петровых и Сидоровых в телефонной книге. Русская любовь к Италии пугает своей банальностью. Так и хочется найти противоядие и пойти против течения назло всем, рискуя оказаться дураком или снобом. Но Италия — слишком сильный магнит.
В сущности, русские — несостоявшиеся итальянцы. В Италии есть все, что нужно русскому человеку для счастья. Поскольку для нас главным в жизни является счастье, мы попадаем, как мухи, в итальянскую паутину. Русский человек любит красоту, он терпеливо нацеживает ее из целомудренных русских пейзажей, березок, закатов и тихих омутов, а в Италии — куда ни глянь: горы, море, райские кущи. Русский человек любит тепло: костер и валенки, а Италия теплее валенок: в Риме в декабре сидишь себе на улице в кафе и ешь в лучах солнца свежую землянику. Русский человек любит загулять и оттянуться, но это все больше по пьяному делу, а итальянцы пьют вино и никогда не пьянеют, но зато поют песни, машут руками и веселятся. Немаловажна и любовь к искусству. У нас все с детства ходят в Третьяковскую галерею, а в Италии этих третьяковских галерей считать — не пересчитать. Куда, в какой город, ни приедешь, там своя Третьяковская галерея, да еще набитая доверху Рафаэлем и Леонардо, не просто передвижниками. У нас, конечно, тоже красивые церкви, но у них-то соборы, соборы, и все такие ослепительно радостные, жизнелюбивые, хоть танцуй перед алтарем. И мы бы тоже у нас сплясали, но здесь — строгость, всероссийское шиканье. А города? У нас есть Питер, у них — Венеция. Они похожи друг на друга, как пельмень и равиоли, но где нам взять свои гондолы? Вот мы и ходим хмурые, не зная ответа на этот вопрос. Похожи мы с итальянцами и по музыке речи: чудесные языки, но пишем мы свою литературу о тоске и боли, а они все больше о любви.
Взвесив все эти обстоятельства, я решил стать итальянцем. В то время я подолгу жил в Италии, писал сценарий для итальянского фильма. Итальянские девушки вскружили мне голову, субтропическая зелень освежила мне чувства и подсознание. С помощью чутких друзей, зайдя мимоходом в полицейский участок, я в один день получил вид на жительство — прямая strada к итальянскому паспорту. На итальянской границе таможня уже разговаривала со мной только по-итальянски, а их налоговики стали задавать мне нетактичные вопросы о том, плачу ли я в Италии налоги. Мне стало весело и страшно — купив на гонорар парфюмы и костюмы, я на глазах перерождался в итальянца. Я чувствовал себя обладателем Итальянского Сапога: я примерял его и наслаждался. Все хорошо, все бене, бене, бене, но затем я подумал, что такого количества счастья мое русское сердце, привыкшее к страданиям, не выдержит. Обилие положительных эмоций могло окончательно отравить мою душу. Италия мне почти что разонравилась: достигнутый идеал стал мне равнодушен, как покоренная, но все-таки немного чужая черноволосая женщина. Однажды я малодушно сдал пограничнику свой итальянский вид на жительство. Тот меня не понял. Зато у меня снова, в ту же минуту, возродилась нежность к Италии. Правда, и теперь, когда я туда приезжаю, компьютеры в аэропорту по-прежнему указывают на мою итальянскую принадлежность, но это уже полицейские мелочи жизни. Моя любовь к Италии — палка о двух концах.
Волшебная яхта «Полный отстой»
Память удержала не все подробности, на фотографиях остались, в основном, пейзажи. Мы взяли на прокат две яхты. Маршрут прост, как сюжет немого кино. Нужно проплыть от Солерно до Капри и вернуться назад. Не спрашивайте только, кому это нужно. Нетрудно представить себе: это было незабываемое путешествие.
Все можно списать на морскую болезнь, но скорее всего виновато мое воспитание. Я воспитан в добрых традициях отличать свет от тьмы. Это никогда не помогало мне в жизни, хотя служило маяком. Я — не католик, но идея чистого удовольствия мне всегда представлялась чем-то греховным. Я старался не выходить за рамки отечественных приличий. Между тем яхта — чистое, ничем не прикрытое удовольствие. В русском сознании яхта — это даже не символ, а вымпел роскоши, нарушение метафизических пропорций. Строго говоря, яхта похожа на клитор. При умелом обращении с ней можно дойти до многодневного оргазма. Но, если клитор есть у половины человечества, о яхте этого не скажешь.
С другой стороны, это всего лишь лодка с парусом. Я вырос из старых желаний, как из коротких штанов. Светло-карий прибой пруда, запах камышей на закате солнца, старый лодочник-пьяница, выносящий весла к причалу, черная вода на дне лодки под синими рейками, которую нужно вычерпывать консервной банкой из-под сардин в томате, скрип уключин и твоя первая прыщавая спутница, от неловкости телодвижений показавшая тебе при посадке трусы до пупа в голубой горошек — все это разрешенный воскресный разврат, под присмотром парковой гипсовой скульптуры, скромно названный спортивно-культурным досугом. Если мне раньше нравилось кататься на лодочке по подмосковному пруду, значит, продолжение следует. Однако яхта — бесконечное слово. Исторически граничит с древним Египтом. Яхта как идея бесцельна, подобно творчеству. Спортивный автомобиль или личный самолет гораздо более функциональны. Они куда-то едут, летят. Яхта плывет в никуда. Так начинается яхто-бред.
На яхте ты призван, непонятно зачем, мериться силой со стихией, тебе неподвластной. Ты знаешь, что море тебя сильнее, ноты его дразнишь, как дикого зверя. Возможно, в этом есть тайна человеческой природы, но, чтобы это понять, нужно быть состоявшимся или, по крайней мере, состоятельным человеком — яхта нивелирует эти понятия. В любом случае, ты стесняешься перед поездкой сообщить родным и близким, что ты собрался путешествовать на яхте, да еще вдоль берегов Италии. Это благоразумно. Иначе всю оставшуюся жизнь они будут просить у тебя дать им деньги взаймы.
Однако яхта как реальность человечнее идеи яхты. Во всяком случае, та тридцатифутовая яхта, на которой я плыл вокруг Капри. Особенно меня тронула система канализации, о которой редко пишут, но с которой приходится часто сталкиваться. Это все равно, что качать спущенную шину автомобиля ручным насосом, да и вообще все, что находится внутри, под палубой, от кровати до кубрика, производит впечатление ушибленного сознания. Однако ты не затем плывешь на яхте, чтобы копаться в ее анатомии. Ты плывешь, потому что ты сказал «хочу!».
До Солерно из Рима можно добраться на поезде, но я взял машину на прокат и поехал к другу, который уже ждал меня на берегу с двумя яхтами. Почему их было две, не знаю — возможно, в глазах двоилось. Вот так двоится и моя жизнь, но, если прищурить один глаз, то ничего, можно жить. У друга было задание снимать красоты, а мне — их описывать. Когда я приехал в порт, то облегченно вздохнул. Там было столько всяких яхт, больших, почти зловещих, с американскими флагами, и совсем маленьких, что все это хозяйство отложилось в сознании как бытовое явление, подверженное девальвации: мне вдруг показалось, что у всех в мире, кроме меня, уже есть яхта, и я один опоздал к распродаже. Впрочем, эта иллюзия рассеивается, как только выходишь из порта.
Яхта в открытом море превращается в скорлупу одиночества, мотив распродажи переходит в мотив потерь, но это — если прислушиваться к себе. Перед тобой же, сказал я себе, стоит другая задача. Вот тебе море, вот тебе скалы, ты их и описывай. Однако, подумал я, какой из меня Айвазовский. Ну, море, ну, скалы… Я лучше скажу о лимонах.
На Амальфитанском побережье сногсшибательные лимоны. Их так много, что весь берег кажется чисто лимонным. Но они в камуфляже, как американский солдат в блиндаже. На них накинута маскировочная сетка, чтобы птицы не сожрали, хотя, будь я птицей, зачем мне клевать горько-кислые цитрусы? А какие там есть лимоны-уроды! Они огромны, ну прямо арбузы, и когда я привез одного такого урода в Москву, он еле-еле залез в холодильник (а у меня нормальный, большой холодильник, не то что мини-холодильник на яхте), и все были сражены, и он до сих пор там лежит, крупнопористый. Кроме того это край красных, длинных, отчаянно острых перцев — местная основа гастрономического пожара. Во рту все горит, летает, плавится, будто военные склады взрываются, и ты все это тушишь плотным и тугим, как пожарная кишка, красным вином.
