Александр Наумов - Спецзона для бывших
– В бытовом плане к чему в колонии труднее всего привыкнуть?
– К тесноте.
– Колония перенаселена?
– Положено по четыре квадратных метра на человека, а у нас и метра не приходится. Вот говорят, что в тесноте, но не в обиде. Да в обиде, и еще в какой! Когда день изо дня и год от года повернуться негде. Друг другу в затылки дышим. И физически тяжело, и морально. И уже думаешь только об одном: как бы выжить. Организм-то изнашивается. У нас тут произошел вообще дикий случай. Один осужденный на промзоне сломал ногу – раздробил всю кость. Отвезли его в больницу, а вернулся он уже без ноги, на костылях. Я его спрашиваю: «Женя, а чего тебе ногу-то не собрали?» – «Говорят, лекарств нету. Сказали: “Плати за лекарства, если есть деньги”. А мне помочь некому: матушка нездорова, и бабка больная». Мальчишке всего двадцать пять лет, ему ногу ампутировали! Хотя было бы проще взять, разрезать, эти косточки сложить, и загипсовать.
Так что благополучие в зоне – это очень шаткая вещь. Сегодня ты как все, а завтра – никто.
– Оказавшись в зоне, о чем вы больше всего сожалеете?
– Время проходит бездарно. Жалко уходящие годы. Я уже заметил, что стал память терять. Недавно не мог вспомнить, как Сталина звали.
– С чего это вы о Сталине подумали?
– У нас в колонии есть средняя школа. Там висит плакат, где написано что-то за Сталина. Я прочитал инициалы: «И. В.» И потом долго вспоминал. Иван? Илья? Поймал себя на мысли, что не помню имя. И только когда отошел от плаката, вспомнил: Иосиф!
– Как думаете, от тюрьмы все-таки можно заречься?
– Можно оградиться. А заречься и оградиться, мне кажется, две разные вещи. Можно создать вокруг себя непробиваемую стену, как у нашего президента Путина. Завести «быков» с толстыми шеями, торпеды поставить. И спокойно обделывать свои делишки. Тебя никто не тронет. А все равно бог не фраер, и если ты когда-нибудь в чем-нибудь хроманешь, хоть один раз, то зарекаться от тюрьмы нельзя. Никак.
– Бытует мнение, что в колонию попадают, в основном, неудачники.
– Не только одни неудачники. Все зависит от случая. Ведь чтобы совершить преступление – надо тоже иметь определенный характер. Преступление – это поступок, за который, правда, человек потом будет страдать. Если человека вывести из себя – это одно. Это психическое расстройство. А если он целенаправленно идет на совершение преступления и знает, что он понесет за это наказание, но он, опять же, совершает преступление. Это поступок, а не больная психика. Я могу привести такой пример. Отработал человек всю жизнь в милиции. Вышел на пенсию. У него есть жена, внуки, дача. Он пчел завел. И вот однажды приходит к нему пьяный участковый. И начинает что-то вымогать у этого дедушки. Потом участковый оскорбил его жену – старенькую женщину – и даже ударил. Тот дед забегает в свою сторожку, берет свое ружье и стреляет в этого участкового. Получается убийство сотрудника милиции, который был при исполнении своих служебных обязанностей. Почему я должен называть этого деда неудачником в жизни? У него было все: любимая работа, семья, он получал пенсию.
– Это реальный случай?
– Да. Это я рассказал про дядю Мишу, он сидит в двенадцатом отряде. Вот он – старый-престарый дед. Убил участкового. Но это поступок. Он знал, что понесет наказание за убийство.
– На сколько лет его посадили?
– По-моему, на пятнадцать. Много ему отмерили. Он еще в прошлом веке сел, в 1999 году. Тогда судили строго. И вот он теперь страдает за свое преступление. Вообще, нахождение в тюрьме – это не критерий непорядочности человека. Это еще не значит, что он какой-то моральный урод, что нет у него ни чести, ни совести, ни родины. Так что все зависит от случая и от человека. Тут нельзя четко разграничивать: удачник он или неудачник. Я вам скажу больше: в колонии очень сильно формируется комплекс отторжения обществом. И вот придумывают тут себе всякие оправдания, дескать, на воле остались одни наркоманы и пьяницы, а весь генофонд нации, мол, сидит в колонии. Но, душа моя, а сам-то ты кем был на воле, три года назад? Таким же наркоманом и пьяницей. А теперь вдруг стал генофондом… Ну елки-палки, хоть сейчас его на божничку ставь. Все беды человеку нужно искать в самом себе. Я в своем отряде ребятам говорю: «Хлопцы, прежде чем других судить и рядить, вы утром встаньте, подойдите к зеркалу и посмотрите на себя». Если нет у тебя настроения, так ты не порти его другим.
– Ну и как, прислушиваются к вашим советам?
– Умный человек всегда поймет и не оттолкнет. Он послушает и сделает для себя выводы. Просто в колонии за столько лет я так много грязи нахватался, что хочется отойти от этого, сделать хорошее и доброе, научить кого-нибудь чему-то хорошему. А у большинства, у молодых, в глазах безразличие и страх какой-то. Больше в глазах ничего нет. Со временем они, конечно, поймут, что неправильно ходить и плеваться по сторонам. Это совсем не круто. Он думает, что кинуть «бычок» мимо урны – это высший пилотаж. И пройти, не заметив, что он нагадил, считается круто. Нет, брат, это просто свинство. Но люди не понимают… Вот один у нас вдруг ударился в религию. Он сам не понимает, во что верит. Но верит. Причем до фанатизма. С ним разговаривать о чем-либо бесполезно. Никого не слушает. Это неправильно. Я считаю, надо работать над собой. Нормально, продуктивно. Давать отчет себе, почему ты здесь оказался. Понять самого себя: есть ли у тебя злоба на людей? Здесь ведь такие страсти разгораются: живут и годами вынашивают месть… И все у них в жизни плохо. Вот утром проснулся, и у него уже плохое настроение. Здесь плохо, там плохо, везде плохо. А ты хоть что-нибудь сделал, чтобы тебе было хорошо? Человек, если хочет жить, он живет и в колонии и даже находит себе спутницу жизни. Вот двенадцатого числа, на День независимости, приезжает в колонию одна женщина… моя любимая. Если у нас пойдет все как надо, мы с ней, наверное, даже распишемся. Я с ней познакомился по переписке. У меня был ее адрес. Мне сказали, что она одинокая. Совсем не зная ее, я написал ей письмо в стихах:
С чего начать? Что написать?
Чтобы доходчиво и просто
Не оттолкнуть, не напугать,
А быть на равных без притворства.
Я – заключенный, Вы – вольны.
Два мира: воля и уродство
Стоят у каменной стены,
И одолеть ее не просто.
Вам одиноко, мне – вдвойне,
Вам нужен друг, а мне – подруга.
Нам нужно сделать только шаг,
И руки протянуть друг другу.
Такое вот письмо я написал этой женщине. Она живет на Камчатке. Она получила письмо и обалдела. От моих стихов!
– Где вы взяли ее адрес?
– Мне тут товарищ один сказал: «Хочешь, адрес дам?» Я говорю: «Давай». Он решил, видимо, посмеяться, говорит: «Вот, с Камчатки». Я говорю: «Давай с Камчатки». И потом меня сильно удивило, что у нее оказалась тоже такая же неудавшаяся жизнь, что с Камчатки она решила лететь сюда, ко мне, за тысячи километров. И это не фикция. Не мои иллюзии. Я на днях звонил ей. Она уже купила билет, по льготному тарифу. Она разрулила все свои дела. В школе, где она преподает английский язык, начинаются каникулы. Она взяла отпуск и вылетает ко мне. Это все-таки поступок! И значит, она родственная душа. Такая же авантюрная какая-то немножко. Я спрашиваю ее по телефону: «Валентина, а сколько стоит все это удовольствие?» Она говорит: «Не очень дорого. Билеты обошлись в одиннадцать тысяч». Я обалдел: ничего себе – недорого! Это с ума сойти. И вот Валентина сейчас для меня – генератор идей. Я хочу книгу стихов издать: «Заповедная зона – любовь», где будет лирика типа:
Наши жены ждут нас годы.
Письма пишут в непогоду.
И в любое время года
Едут на свиданки к нам.
Доля урки не проста, ребята:
Бур, столыпин и собачий шмон.
Но ведь это кончится когда-то,
А пока открою я письмо.
Я не гружусь глобальными проблемами, как перевернуть мир и бороться со злом. Нет, до этого надо дойти. Я три года, как зверь в клетке, в камере сидел. За что страдал? Ни за что. Мне сейчас покоя хочется. С возрастом меняется мировоззрение. В двадцать пять лет я был на недосягаемой высоте. Я был самый красивый, самый умный, талантливый, перспективный. В тридцать лет я уже так не думал. Но все равно в душе были остаточные явления, что я неординарная личность и что я такой весь крепкий, сильный, я еще многое смогу. А вот когда мне за сорок лет перевалило, я уже думаю совсем другое про себя: «Какой же ты урод, братец, так же нельзя жить». Это, наверное, и называется взрослением, или пониманием жизни.
– А если в перспективе посмотреть: что будет с вами еще через десять лет?
– Это страшно… Старый, дряхлый маразматик. С манией преследования. Но я, конечно, утрирую. Вообще я не знаю, что ждет меня в будущем. Я больше склонен считать, что в человеке все закладывается на генном уровне.
– Как вы считаете, в чем же заключается смысл человеческой жизни? Наверное, не в том, чтобы попасть в тюрьму?
– Я вам скажу словами поэта: «Призрачно все в этом мире бушующем. Есть только миг…» Вот за него и держись. Наша жизнь во Вселенной – песчинка, миг, зажегся человек и сгорел. А мы, со своей стороны, конечно, думаем, что прожитая жизнь – это так много. Земля существует миллионы и миллиарды лет, так же, как и наша Галактика. Мы ее продукт. Ну что мы можем изменить здесь, на Земле? Мы только все ухудшаем и ухудшаем. И экологию, и жизненный уровень. Правда, есть технический прогресс. Но и это, в общем-то, тоже тупик для развития человека. У нас тут, в колонии, есть средняя школа, которую посещают осужденные без среднего образования. Я тут спросил одного осужденного из восьмого класса: «Скажи, брат, сколько будет пятью восемь?» Он говорит: «Извини, у меня нет калькулятора с собой». Оказалось, он просто не знает таблицу умножения. Смех, да и только. Элементарных вещей не знает. Как у Булгакова, помните, из собаки хотели сделать человека, но не получилось. Решили обратно превратить в собаку. Мораль такая: родился ты собакой, то и живи собакой. А если родился человеком, то, будь добр, веди себя по-человечески, по-людски. А если у нас шестьдесят лет говорили: ага, вон интеллигент, очки нацепил, галстук надел… Вырубили всю интеллигенцию под корень. Кто остался живой, эмигрировал на Запад. Там он, конечно, нужнее, чем своей стране. В России остались одни Шариковы. Вот и получился в стране бардак, беспредел и грызня собачья.
