Майя Кучерская - Наплевать на дьявола: пощечина общественному вкусу
– Роман Литтела первыми оценили читатели. Зачем тогда критика и премии? Читатели и сами все найдут.
– Премии нужны, особенно в России. Они дают передышку писателю: получив премию, он может жить год-два спокойно. Во Франции, наверное, тоже нужны, но не так. С критикой дело сложнее. На французском только в год выходят десятки тысяч романов – на все критика не хватит. Я видел эти гималаи книг на столах критиков в газете Le Temps. Очень много книг выходит вообще без адресата, лишь бы выпустить – авось продастся. И большая часть этих книг обрушивается в реку Лету, хотя какая там Лета, это слишком возвышенно – просто в мусорный бак.
– Наверняка кто-то попадает туда по недосмотру.
– Безусловно. Хорошо известно, например, что у толстой книжки гораздо меньше шансов быть прочитанной. Лежит перед критиком горка книг, он вынимает одну – и… откладывает! Хотя в России сам институт критики еще не превратился в институт рецензирования – у вас есть Наталья Иванова, Андрей Немзер, которые читают добросовестно.
– Что же со всем этим делать?
– В каждом издательстве должен быть профессиональный читатель. Да, он будет руководствоваться своим вкусом, да, он будет проявлять субъективность, зато он будет добросовестно читать приходящие в издательство рукописи, отфильтровывать плохое и давать издателям компетентные советы.
– Жорж, вы учились в России еще в конце 1950-х, потом по личным причинам отправились на войну в Алжир, затем начали преподавать в Париже, Женеве. Мир столько раз за это время поменялся, что-то навсегда ушло – чего вам особенно жаль?
– Что касается России, то моя жизнь связана с ней с 20-летнего возраста, и кое-чего мне действительно жаль. Меня приводят в уныние парадоксы русской жизни. Падение коммунистического дома в России было великим событием – пришла свобода, исчез страх. И что же? При цензуре, в подполье, в «укрывище», как говорил Солженицын, создавались книги более волнующие, чем то, что пишется сегодня при полной свободе. Это не значит, что мы должны петь гимн цензуре, как Вальсингам поет гимн чуме. Но свобода используется не оптимально, ею в России так и не воспользовались по-настоящему, заимствовав у Запада только самые поверхностные черты. Не до конца использована свобода, данная художникам, и свобода, данная верующим. Союз с властью так вреден для христианства! Это, может быть, была ошибка императора Константина, но стоит ли искать объяснения так далеко? Почему Святая Русь рухнула за одну минуту? Что происходило в душах еще вчера верующих людей? Когда будет книга об этом, кто ее напишет? Мне жаль стольких неиспользованных возможностей.
Досье:
Жорж Нива – профессор литературы. Родился в 1935 году во Франции. Профессор и заведующий кафедры славистики Женевского университета с 1972 по 2000 год. Директор Европейского института при Женевском университете (с 1998 по 2000). Преподавал в Эколь Нормаль в Париже, в МГУ, в Оксфорде и др. Специалист по творчеству Солженицына, автор двух книг о нем, одна из которых переведена на русский язык, а также русской поэзии (см. сборник его статей «Возвращение в Европу. Статьи о русской литературе». М.: Высшая школа, 1999). В настоящее время работает над проектом «Урочища русской памяти», посвященным описанию ключевых для русской истории мест и городов.
Юрий Арабов: Я поэт. Этим неинтересен
[10]
– Вы выпустили несколько поэтических сборников, последний из них «Воздух», и в общем писали стихи всю жизнь. Но известность вам принесли сценарии. Кем вы сами себя ощущаете в большей степени – кинодраматургом? Поэтом?
– Если я скажу, что я поэт, это прозвучит ужасно. Но я действительно поэт, а все остальное – это социализация, не в последнюю очередь вызванная нежеланием участвовать в литературной жизни, в литературном процессе, официально быть поэтом.
– Это тяжело?
– Это противно. От нашей литературной жизни меня просто оторопь берет. Во-первых, от того жалкого положения, в котором находится писатель. Во-вторых, от того, что критика превратилась в форму самовыражения. В-третьих, что такое сегодняшняя литературная жизнь? Есть 200–300 человек в Москве, которые распределяют премии, которые одному говорят, как они его любят, другому – как не любят. Тот, кого любят, со временем сам войдет в какой-то комитет и будет раздавать премии тем, кто дал их ему… И плюс нищета. В этой ситуации жить литературной жизнью невозможно.
– Но люди пишут не для того, чтобы жить литературной жизнью, а потому, что по-другому не могут.
– Верно, в России каждый второй писатель. Но я говорю о социализации, о том, почему будучи поэтом вынужден заниматься драматургией. Я могу написать сценарий и больше никуда не высовываться, нигде не бывать. Лавровые венки и ругань принимает на себя режиссер. Он на виду. А я могу спокойно существовать. Но если бы я вел жизнь литератора, мне пришлось бы прилагать усилия. Только что меня с моим «Биг-битом» пригласили на книжную ярмарку в Варшаве – я отказался. Хотя знаю, нужно ехать, продвигать книгу, только в этом случае получишь за нее какие-то деньги. У меня нет на это сил. Я понимаю, что мои слова можно истолковать как гордыню. Ах ты чистюля! Но я просто физически, душевно для этого не создан. Когда я этим занимаюсь, у меня ощущение, что я у кого-то что-то украл.
– Но где как не на ярмарке узнать, что есть такой писатель, поэт?
– Я всегда был уверен, что настоящее все равно пробьется. Оно само себя пробьет, не автор должен его пробивать.
– В кино те же правила игры – премии, жюри, знакомства. В чем отличие?
– Правила действительно те же. Но там игра крупнее. Кино – это дорогая игрушка, это большие деньги. И это зрители. Я не знаю, сколько у меня читателей. Книжка «Воздух» вышла тиражом тысяча экземпляров. «Биг-бит» вышел тиражом 10 тысяч, и хотя это роман, который получил премию и прессу – не знаю, разойдется ли такой тираж. Мне кажется, нет. Вместе с тем картина Сокурова «Мать и сын», например, прокатилась по всему миру – ее посмотрели явно больше, чем 10 тысяч человек. В кино совсем другая отдача.
– На церемонии вручения премии Аполлона Григорьева вы порадовались, что премия стала безденежной, и сказали, что, наверное, все равно не взяли бы денег. Неужели действительно отказались бы?
– Вполне возможно, что и не отказался. Дают – бери, бьют – беги. Но я бы мучился, это совершенно точно. Мне же пришлось конкурировать с живым классиком, Борисом Стругацким. Я рос на его книжках, у меня до сих пор стоит «Понедельник начинается в субботу». А отсутствие денег избавило меня от сомнений, превратило все просто в игру.
– Почему поэт, сценарист вдруг взялся за роман о битломании?
– У меня есть некоторый запас сюжетов. Этот сюжет я сначала хотел сделать для кино, но сценарист – это человек наемного труда. Обычно это происходит так. Звонит Феллини Тонино Гуэрро и говорит: «У меня вот что-то такое… Детство… Муссолини… Что-то такое изобрази мне». И Тонино начинает изображать. Или звонит мне Сокуров: «Слушай, представляешь, такая история – Гитлер в исполнении Николсон и Ева Браун в исполнении Лайзы Миннелли. Вот они чего-то ходят…» И из этого режиссерского тумана и мрака, а режиссер постоянно витает в визуальных фантомах, сценарист вычленяет сюжет.
Хотя идея картины «Круг второй», которая почти не имела проката, принадлежит мне. Но такие случаи единичны. И в этом для самолюбия сценариста есть ущербность. Так что к кому я пойду с «Биг-битом»? Меня бы послали. Вот и слабал как сумел.
– Что же хотел сказать нам автор этой фантастической историей о мальчике, бредившем «Битлами», чудом повстречавшем их в Англии, а потом ставшем обывателем?
– «Биг-бит» – это история предательства моего поколения, да и любого поколения, которое фраппирует своей независимостью, слушает рок-н-ролл, бунтует, а потом играет в ресторане.
– Для истории предательства в вашем романе слишком много тепла.
– Эта история, естественно, окрашена в лирические, теплые тона, поскольку я все это сам пережил, пропустил через себя. Там много автобиографических моментов.
– А может быть, это история взросления? Блажен, кто смолоду был молод… А потом созрел.
– Может быть. Но в 1960-х годах было нечто очень ценное. Творческое кипение: на Западе рок-музыка, а у нас барды, поэты. И в том, что происходило, присутствовал мощнейший нон-конформистский заряд и проглядывали христианские идеалы. Общины хиппи, слова о том, что любовь спасет мир, «all you need is love» – все это искаженно, с языческой приправой, но восходило к христианским ценностям. Первоисточник угадывался даже в облике хиппи. И мне очень обидно, что этот нон-конформистский идеал разлетелся. В 1991 году я видел последних догнивающих наркоманов на бульварах Сан-Франциско, тех, которые так творчески переживали 1967 год. И снова понял: что-то во всем этом было.
