Светлана Алексиевич - Чернобыльская молитва
Я - не философ, не стану философствовать. Лучше еще раз о том, что помню...
Паника первых дней: кто-то рванул в аптеки и накупил йода, кто-то перестал ходить на рынок, покупать там молоко, мясо, особенно говядину. В нашей семье в это время старались не экономить, брали дорогую колбасу, надеясь, что она из хорошего мяса. Но скоро узнали, что именно в дорогую колбасу подмешивали зараженное мясо, дескать, раз она дорогая, ее покупают понемногу, употребляют меньше. Мы оказались беззащитными. Но это все уже вам, конечно, известно. Хочу написать о другом. О том, что мы были генерацией советской.
Мои друзья - врачи, учителя. Местная интеллигенция. У нас был свой кружок. Собрались у меня дома. Пьем кофе. Сидят две закадычные подруги, одна из них врач. У обеих маленькие дети.
Первая:
- Завтра еду к родителям. Увезу детей. Вдруг заболеют, потом никогда себе не прощу.
Вторая:
- В газетах пишут, что через несколько дней обстановка станет нормальной. Там - наши войска. Вертолеты, бронетехника. По радио сообщали.
Первая:
- Тебе тоже советую: забери детей! Увези! Спрячь! Это не война. Мы даже не можем себе представить, что произошло.
Неожиданно они перешли на высокие тона и кончилось ссорой. Взаимными обвинениями:
- Ты - предательница! Где твой материнский инстинкт? Фанатичка!
- Что бы с нами было, если бы каждый поступал так, как ты? Победили бы мы в войну?
Спорили две молодые красивые женщины, безумно любящие своих детей. Что-то повторялось, какой-то знакомый текст...
И у всех, кто там был, мое, в частности, ощущение: она вносит тревогу. Надо дождаться, пока скажут. Объявят. Она - врач, знала больше: "Собственных детей не способны защитить! Вам никто не угрожает? А вы все равно боитесь!"
Как мы ее в те минуты презирали, даже ненавидели, она испортила нам вечер.
На следующий день она уехала, а мы нарядили своих детей и повели на первомайскую демонстрацию. Могли идти, а могли и не идти. У нас был выбор. Нас никто не заставлял, не требовал. Но мы посчитали это своим долгом. Как же! В такое время, в такой день... Все должны быть вместе... Бежали на улицу, в толпу...
На трибуне стояли все секретари райкома партии, рядом с первым секретарем - его маленькая дочка, она стояла так, чтобы ее видели. На ней - плащ и шапочка, хотя светило солнце, а на нем - военная плащ-палатка. Но они стояли... Это я помню... "Загрязнена" не только наша земля, но и наше сознание. И тоже на много лет.
Я изменилась за эти годы больше, чем за всю свою прежнюю жизнь - сорок лет. Много думала...
Люди там, в зоне, заперты - они в мышеловке. В ловушке. Кому он нужен маленький человек? Отселение прекратилось. И они живут как в Гулаге. Чернобыльском Гулаге. Помню, как трудно мне давался каждый урок... Дети ждут разговора: Чернобыль везде, он вокруг, у нас выбора нет - надо научиться с ним жить. Я наново училась словам... А как? Где об этом узнать? Прочесть? Я учила любовью, я хотела победить любовью. Стою перед детьми: люблю нашу деревню, люблю нашу речку, наши леса... Самые-самые... Самые... Лучше их для меня нет. Я не обманывала. Я учила любовью...
С нами случилось что-то такое, что дальше Колымы, Освенцима и Холокоста, техника подвела нас к границам другого мира. Но нет знаний. Есть культура до Чернобыля и нет культуры после Чернобыля. Живем среди идей войны, краха социализма и неопределенного будущего. А нам надо переосмыслить свое будущее, мы внезапно оказались без большого будущего. Нехватка новых представлений, идей, мыслей. Где наши писатели, философы? Почему они молчат? Я уже не говорю о том, что наша интеллигенция, больше всех ждавшая и подготавливавшая свободу, сегодня отброшена в сторону. Нищая и униженная. Я не могу себе купить даже необходимых книг. А книги - моя жизнь. Мы вдруг оказались не нужны. Не в силах с этим смириться. Все время во мне вопрос почему? Кто будет делать нашу работу? Но это - отдельная большая тема...
Я написала письмо, чтобы осталась правда тех дней и наших чувств. Как мы менялись..."
Из письма Людмилы Поленской, сельской учительницы, переселенки из чернобыльской зоны
Монолог о свободе и мечте об обыкновенной смерти
"Это была свобода... Там я чувствовал себя свободным человеком... Вам этого не понять, понять это может только тот, кто был на войне. Они выпьют, воевавшие мужики, и говорят, я их слышал, до сих пор тоскуют... По той свободе, по тому взлету... Ни шагу назад! - сталинский приказ. Заградотряды. Но ты стреляешь, выживаешь, получаешь положенные сто грамм, махорку... Тысячу раз можешь умереть, разлететься на куски, но если постараешься, перехитришь, черта, дьявола, старшину, комбата, того, кто в чужой каске и с чужим штыком, самого Всевышнего, - ты можешь выжить! Одиночество свободы. Я его знаю, мы его знаем, те, кто был на реакторе. Как в окопе на переднем крае... Страх и свобода! Живешь на полную катушку... Вам этого не понять, в обычной жизни...Помните, нас все время готовили: будет война. А сознание оказалось не готовым. Я был не готов. Пришли на завод двое военных. Вызвали меня: "Солярку от бензина отличишь?" Спрашиваю: "Куда пошлете?" - "Куда-куда? Добровольцем в Чернобыль". Моя военная профессия - специалист по ракетному топливу. Секретная специальность. Забрали прямо с завода, в одной майке и футболке, домой не дали заскочить. Просил: "Жену надо предупредить". - "Мы сами сообщим". В автобусе нас собралось человек пятнадцать, офицеры запаса. Люди мне понравились. Надо поехали, надо - работаем, погнали на реактор - лезли на крышу реактора.
Возле выселенных деревень стояли вышки, солдаты на вышках с оружием. Шлагбаумы. Таблички: "Обочина заражена. Въезд и остановка строго запрещены". Серые деревья, облитые дезактивационной жидкостью. Мозги сразу набекрень! В первые дни боялись сесть на землю, на траву, не ходили, а бегали, чуть машина пройдет - натягивали респираторы. После смены сидели в палатках. Ха-ха! Через пару месяцев... Это уже что-то нормальное, - это уже твоя жизнь. Рвали сливы, бреднем рыбу ловили, там щуки ого-го! И лещи. Лещей сушили к пиву. Вам об этом уже, наверное, рассказывали? В футбол играли. Купались! Ха-ха... (Снова смеется.) Верили в судьбу, в глубине души мы все фаталисты, а не аптекари. Не рационалисты. Менталитет славянский... Я верил в свою звезду! Ха-ха! Инвалид второй группы... Заболел сразу. "Лучевка" проклятая... А у меня даже медицинской карточки в поликлинике не было до этого. Черт с ним! Не я один... Менталитет...
Я - солдат, я закрывал чужой дом, входил в чужое жилье. Это такое чувство... Земля, на которой нельзя сеять... Корова тычется в калитку, а она закрыта и на доме замок. Молоко капает на землю... Это такое чувство! В деревнях, которые еще не выселили, крестьяне занимались самогоноварением, их заработок. Продавали нам. А у нас денег завались: тройные оклады на работе и суточные шли тройные. Потом вышел приказ: того, кто будет пить, оставят на второй срок. Так водка помогает или нет? Ну, хотя бы психологически... Там в это дело свято верили... Крестьянская жизнь текла просто: что-то посадил, вырастил, убрал, а все остальное идет без них. Им дела нет до царя, до власти... До космических кораблей и атомных станций, митингов в столице. И они не могли поверить, что живут в каком-то другом мире... Чернобыльском... Они же никуда не уезжали. Люди умирали от потрясения... Дрова с собой забирали тайком, зеленые помидоры срывали, закручивали. Банки взрывались, еще раз кипятили. Как это уничтожить, закопать, превратить в мусор? А мы именно этим и занимались. Аннулировали их труд, извечный смысл их жизни. Мы для них были враги... Рвался на сам реактор. "Не торопись, - говорят мне, - в последний месяц, перед дембелем всех на крышу гонят". Служили мы шесть месяцев. И точно, через пять месяцев передислокация, теперь уже под реактор. Шуточки разные и серьезные разговоры, что вот через крышу пройдем... Ну, пусть пять лет после этого протянем... Семь... Десять... Чаще называлась цифра "пять" почему-то. Откуда она взялась? Без шума, без паники. "Добровольцы, шаг вперед!" Вся рота - шаг вперед. Перед командиром - монитор, включает - на экране крыша реактора: куски графита, расплавленный битум. "Вон, ребята, видите, обломки лежат. Почистите. А вот тут, в этом квадрате, тут пробьете отверстие". Время сорок-пятьдесят секунд. По инструкции. Но это невозможно - требовалось хотя бы несколько минут. Туда - назад, забег - бросок. Кто-то нагрузил носилки, другие сбросили. Туда, в развалины, в дыру. Сбросил, но вниз не смотри, нельзя. Заглядывали. Газеты писали: "воздух над реактором чистый". Читали, смеялись, матюгались. Воздух чистый, а мы дозы вон какие хватаем. Выдали дозиметры. Один - на пять рентген, его с первой минуты зашкаливало, второй, как авторучка, на двести рентген, тоже зашкаливало. Пять лет, сказали, детей нельзя будет иметь... Если за пять лет не умрем... Ха-ха!.. (Смеется.) Шуточки разные... Но без шума, без паники. Пять лет... Я уже десять прожил... Ха-ха!.. (Смеется.) Вручали нам грамоты. Их у меня две... Со всеми этими картинками: Маркс, Энгельс, Ленин... Красные флаги... Один парень исчез, думали, что сбежал. Через два дня нашли в кустах. Повесился. Чувство у всех такое, сами понимаете... Тогда выступил замполит, что, мол, он письмо из дому получил жена ему изменила. Кто его знает? Через неделю у нас дембель. А его нашли в кустах... Был у нас повар, он так боялся, что жил не в палатке, а на складе, где вырыл себе нишу под ящиками с маслом и тушенкой. Перенес туда матрац, подушку... Жил под землей... Присылают разнарядку: набрать новую команду и всех на крышу. А все уже там были. Найти людей! Ну, и его зачистили. Один только раз залез... Вторая группа инвалидности... Звонит часто мне. Связи не теряем, держимся друг за друга, за свою память, она будет жить столько, сколько мы проживем. Так и напишите...
