Светлана Алексиевич - Чернобыльская молитва
Более трех лет я ездила и расспрашивала: работников станции, ученых, бывших партийных чиновников, медиков, солдат, вертолетчиков, шахтеров, переселенцев, самоселов. Люди разных судеб, профессий, поколений и темпераментов. Верующие и атеисты. Крестьяне и интеллектуалы. Чернобыль основное содержание их мира. На великие вопросы, вдруг вставшие перед нами, отвечали обычные люди, попавшие в необычные обстоятельства. Я писала историю маленького человека, а не государства и власти. Историю его души. Историю чувств.
Иногда у меня мелькали подозрения, что просто факт, механический факт ничуть не ближе к истине, чем смутное чувство, слух, видение. Зачем пересказывать факты, их затмили наши чувства. Вот развитие этих чувств или, как я определила для себя, "протекание чувства через факт", меня завораживает. Я их фиксирую, собираю, оберегаю.
- У Ницше как-то нашла, что искусство - это "воля ко лжи".
- Я давно догадалась, что память - капризное и хищное существо. Но все равно воспоминания для меня дороже выдумки. Так устроено мое внутреннее зрение, мой слух. У меня как бы "неискусственное искусство", "куски жизни". Хотя я иногда чувствую непостижимость нашего пребывания на земле, оно сплошь недостоверно. И правда - тоже мифология. Но как вырваться из ее объятий? То, чем я уже занимаюсь двадцать лет, это документ, но документ в форме искусства. Он живет по законам искусства, и также откровенен, может быть, даже беспощаден. Но чем больше я занимаюсь документом, тем больше сомнений. Что же такое документ? Архив, фонд, опись, единица хранения? Картина или фотография? "Художник правдив, а фотография лжива, - писал Роден по поводу своего "Иоанна Крестителя", - потому что в действительности течение времени не прекращается". Единственный документ, документ в чистом виде что ли, который не внушает мне недоверие, - это паспорт или трамвайный билет. Но у них нет души, души времени, одна графика, точнее, полиграфия. В самой разбросанности жизни больше смысла, чем в каком-либо монтаже или отборе, в промелькнувших и исчезнувших идеях. Но найти, собрать факты - самое простое, главное в добывании смысла из фактов, духа факта.
- А это уже ты - автор. Другие лишь поставщики фактов, а не смысла. Они могут и не чувствовать того, что чувствуют, и не видеть того, что видят, ты им в этом помогаешь, иногда вы не соприкасаетесь. Ты - и бесстрастный летописец, и пристрастный толкователь. Чувство - это вторая реальность, особенно у нас. Как-то мы удерживаемся между чудом и наукой...
В зоне больше всего запоминаются вещи без человека... Пейзажи без человека... Поразительно, как интересна и их жизнь тоже... После Чернобыля мир для меня раздинулся... Ездила, разговаривала, записывала, обдумывала для себя, чтобы самой понять. Эти люди уже увидели то, что еще для всех - тайна.
Мне кажется - я записывала будущее...
Они жили в условиях, где специалист-атомщик по инструкции не может находиться больше часа. Эти первые недели после аварии...
Какой, спрашиваете, я поставила бы спектакль о Чернобыле?
Вижу: пустая деревня, цветут яблони. Цветет черемуха. Пышно. Нарядно. Цветет дикая груша на кладбище...
По заросшим улицам бегают коты с поднятыми хвостами. Никого нет. Коты занимаются любовью. Где-то в глубине сцены... Деревни... Сидит на пороге старуха. У самого порога растет дерево, чтобы войти в дом, надо обойти это дерево. Старуха варит в чугунке еду... На улице, на костре... И кормит собак и кошек... Они все тут возле нее. Все цветет. Красота и тишина.
У этой тишины есть свой текст...
Старуха сидит... Трава высоко колышется... И то ли плач, то ли причитание... Старуха как будто молчит, но это ее голос... Откуда-то... На беларусском. Перевести невозможно... Как музыка...
"Ой жа, зямелька-зямелька, якая ж ты чорная! Тут жа зязюлькi не куваюць, тут жа салавейкi не шчабечуць.
Ой жа, мой лясочак, якi ж ты стаў цемненькi, дык мы ж так весяла жылi, слухалi, як шумелi твае лiсточкi, ды грыбочкi збiралi.
Усе поцямнела, ды няма ж нiчога. У нас няма нi зязюлькi, нi салавейкi. У нас ужо усе зацiхла. I наш лес цемны, i наша зямля смутна..."
А дальше никаких слов... Только плач. Но это не старуха плачет...
Помню лагерь... Плач... Но моя мама не плакала, и другие люди не плакали. Высокий красивый итальянец все время пел. Но кто-то другой... Где-то рядом... Все время плакал... Я никогда его не видела...
У нас, у беларусов, нет Толстого. Нет Пушкина. А есть Янка Купала... Якуб Колос: "Мой родны кут! Як ты мне мiлы..." Мы люди земли, а не неба. Наша монокультура - картошка, мы ее копаем, садим, и все время в землю глядим. Долу! А если вскинет человек голову, то не выше аистиного гнезда. Ему это уже и высоко, это и есть для него небо. А неба, которое зовется космосом, у нас нет, в нашем сознании оно отсутствует. Тогда мы берем что-то в русской культуре, в польской. Вот когда у нас появятся Толстой или Пушкин, мы поймем что-то в себе. Так норвежцам нужен был Григ, а евреям Шолом-Алейхем, как центр кристаллизации, вокруг чего они смогли объединиться и осознать самих себя.
Словарь
"Гробовые" - так в народе окрестили ежемесячную приплату к жалованью за жизнь и работу в "зоне риска"
зона - радиоактивное пятно, замазавшее землю Украины, Беларуси и России
самоселы - это люди, которые были выселены из 30-километровой зоны вокруг Чернобыля, но потом через какое-то время самовольно вернулись в родные дома
могильник - специальное хранилище для загрязненных радиацией предметов (это могут быть дома, машины, домашняя утварь и так далее)
биомогильник - место захоронения радиоактивных домашних животных, которых убивали или они сами погибали от голода
"горячие частицы" - наимельчайшие частицы реакторного топлива, разбросанные по огромной территории вокруг Чернобыля
