Светлана Алексиевич - Чернобыльская молитва
Есть тайны... Сижу возле него... Он спит... У него такой красивый волос... Я взяла и тихонько отрезала прядь... Открыл глаза, посмотрел, что у меня в руках, улыбнулся... У меня остались его часы, военный билет и чернобыльская медаль... (После молчания.) Я такая счастливая была! В роддоме, помню, днями сижу у окошка, его жду, выглядываю. Ничего толком не понимала: что со мной, когда? Мне бы на него посмотреть... Не могла наглядеться, как чувствовала, что это должно когда-нибудь кончиться. Утром кормлю и любуюсь, как он ест. Как он бреется. Как идет по улице. Я - хороший библиотекарь, но я не понимаю, как это можно любить работу. Я любила только его. Одного. И я не могу без него. Я кричу ночами... В подушку кричу, чтобы дети не услышали...
Ни на минуту не представляла, что его нет в доме, что мы не вместе. Моя мама... Его брат... Они меня готовят, намекают, что врачи, мол, советуют, дают направление, одним словом, под Минском, есть специальная больница, где раньше умирали вот такие обреченные... Афганцы... Без рук, без ног... А теперь туда чернобыльцев везут. Уговаривают: там ему будет лучше, врачи всегда рядом. Не хотела, я слышать об этом не хотела. Тогда они его убедили, и он начал меня умолять: "Отвези туда. Не мучайся". А я то бюллетень прошу, то на работе отпуск за свой счет выпрашиваю, потому что не положено. По закону бюллетень дают только для ухода за больным ребенком, а отпуск за свой счет не больше месяца. Но он всю нашу тетрадку исписал. Взял с меня слово, что я его туда отвезу. Я поехала на машине с его братом. На краю деревни, называлась она Гребенка, стоял большой деревянный дом, колодец развалившийся. Туалет на улице. Старушки какие-то в черном... Богомольные... Даже из машины не двинулась. Не поднялась. Ночью целую его: "Как ты мог меня об этом просить? Никогда этого не будет! Никогда этого не будет! Никогда!!" Я его всего целовала...
Самые страшные последние недели... Полчаса писали в поллитровую баночку. Глаз не поднимает. Ему стыдно. "Ну, как ты можешь так думать?!" - целую его. В последний день случилась такая минута: он открыл глаза, сел, улыбнулся и сказал: "Валюшка!.."
Умирал один... Человек умирает один... С работы позвонили: "Мы красную грамоту принесем". Спрашиваю у него: "Хотят твои ребята прийти. Грамоту вручат". Головой крутит: нет-нет! Но они навестили... Деньги какие-то принесли, грамоту в красной папке с фотографией Ленина. Взяла ее и думаю: "За что же он умирает? В газетах пишут, что это не только Чернобыль, что это коммунизм взорвался. А профиль на красной папке тот же..." Хотели ребята ему какие-то слова хорошие сказать, но он накрылся одеялом, только волосы торчали. Постояли над ним и ушли. Он уже боялся людей. Только меня не боялся. Когда хоронили, прикрыла ему лицо двумя носовыми платочками. Если кто просил показать, я открывала... Одна женщина упала... А когда-то она его любила, я его к ней ревновала... "Дай последний раз посмотрю". - "Смотри". Я не рассказала, что, когда он умер, никто не мог к нему подойти, все боялись. А родственникам самим у нас нельзя мыть, одевать. По нашим славянским обычаям. Привезли из морга двух санитаров, они попросили водки: "Мы видели, признались, - все: разбитых, порезанных, трупы детей после пожара... Но такое впервые... Страшнее всего умирают чернобыльцы..." (Затихает.) Он умер и лежал горячий-горячий. К нему нельзя было притронуться... Я остановила в доме часы... Семь утра... И часы наши по сегодняшний день стоят, не заводятся... Мастера вызывали, руками разводит: "Тут не механика и не физика, а метафизика".
Первые дни... Без него... Спала два дня, не могли добудиться, встану, попью воды, даже не ела, и опять на подушку упаду. Сейчас мне странно, необъяснимо: как это я могла уснуть? У подруги муж умирал, он швырял в нее посудой. Почему она такая молодая, красивая? А мой только смотрел на меня и смотрел... В нашу тетрадку записал: "Умру, сожги мой прах. Я хочу, чтобы ты не боялась". Почему он так решил? Ну, разные слухи: чернобыльцы и после смерти "светятся"... Я сама читала, что могилы чернобыльских пожарников, умерших в московских госпиталях и похороненных под Москвой в Митино, люди обходят стороной, своих мертвых возле них не кладут. Мертвые мертвых боятся, не говоря о живых. Потому что никто не знает, что такое - Чернобыль. Одни догадки. Предчувствия. Он привез из Чернобыля белый костюм, в котором там работал. Брюки, спецовка... Так этот костюм лежал у нас на антресолях до его смерти. Потом мама решила: "Надо выбросить все его вещи". У нее был страх... А я даже тот его костюм берегла. Преступница. У меня же в доме дети. Дочка и сын... Отвезли за город и закопали... Я много книг прочла, я живу среди книг, но ничего не могут объяснить. Привезли урночку... Не страшно, я рукой там потрогала и что-то мелкое, как ракушки на берегу моря, в песке, это тазобедренные косточки. До этого к вещам его прикасаюсь, не слышу, не чувствую, а тут как обняла. Ночью, помню, он - мертвый, сижу возле него. И вдруг какой-то дымок... Второй раз увидела этот дымок над ним в крематории... Его душа... Никто ее не видел, а я видела... У меня чувство: еще раз свиделись...
Какая же я была счастливая! Он уедет в командировку, я дни, часы считаю до нашей встречи. Я физически без него не могу... Мы поедем с ним к его сестре в деревню, вечером она показывает: "Тебе в этой комнате постелила, а ему в той". Посмотрим друг на друга и рассмеемся. Не представляли, что можно спать раздельно, в разных комнатах. Только вместе. Я не могу без него... Сватались... Брат его сватался... Они так похожи... Но мне кажется, если кто-то другой ко мне дотронется, я буду плакать и плакать...
Кто его у меня забрал? По какому праву? Принесли повестку с красной полосой девятнадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года... Как на войну...
(Мы пьем чай. Я разглядываю семейные фотографии. Свадебные. И когда уже хочу попрощаться, она меня останавливает.)
Как я буду дальше жить? Я вам не все... Не до конца... Я была счастливая... До безумия... Может, не надо моего имени... Есть тайны... Молитвы читают в тайне... Шепотом про себя... (Замолкает.) Нет, назовите имя... Богу назовите... Я хочу понять... Я тоже хочу понять, зачем нам даются страдания? Зачем они? Первое время казалось, что после всего у меня во взгляде что-то темное появится... Чужое... Что меня спасло? Вытолкнуло к жизни? Вернуло... Мой сын... У меня есть еще один сын... Наш с ним сын... Он давно болен... Он вырос, но видит мир детскими глазами... Глазами пятилетнего мальчика... Я хочу быть с ним... Мечтаю поменять квартиру поближе к Новинкам, там у нас психиатрическая больница. Он там... Это приговор врачей: чтобы он жил, он должен быть там. Я езжу туда по выходным. Встречает меня: "А где папа Миша? Когда приедет?" Кто еще у меня об этом спросит? Он его ждет...
Мы будем ждать с ним вместе. Я буду читать шепотом свою чернобыльскую молитву... Он - смотреть на мир детскими глазами..."
Валентина Панасевич, жена ликвидатора
Вместо эпилога
"...Киевское бюро путешествий предлагает поездки в город Чернобыль и мертвые деревни... Разумеется, за деньги. Посетите ядерную Мекку..."
Газета "Набат", февраль, 1996 г.
А то, что человек заглянул в космос не как в мечту, а как в бездну, ими отторгнуто. Трудно защититься от того, чего мы не знаем, чего человечество не знает. Чувствуешь, как одинаково беспомощны и язык физиков-ядерщиков, и язык деревенских старух, для которых выше аистиного гнезда уже начинается небо. И вопрос не праздный: за что пытается удержаться человек? Какие ищет объяснения?
Что любопытно, упоминают религию, философию и искусство, а не физику и математику. Универсальность их инструментария упразднена. Крушение целого космоса научной веры...
Вот, например, какие ответы я получала: "чтобы понять то, что случилось, существуют два пути - философия и религия, а искусство это не может пережить, оно способно только представить", "так хотелось выразиться, что неожиданно начал писать стихи, хотя уже далеко не мальчик", "я стала ходить в церковь, только у религии есть ответы на эти вопросы". Событие как бы находится еще вне культуры. Потому что: у нас нет подобного опыта - это первое, а второе, кажется, французский писатель Морис Бланшо однажды заметил, что роман, написанный после Аушвица, все равно будет написан как бы до Аушвица. И объяснял это тем, что ужас этого концлагеря невозможно вынести даже в воображении.
Так легко и привычно соскользнуть в банальность... В банальность ужаса...
- Говорят, что нужно хотя бы пятьдесят лет, чтобы событие стало историей. А тут приходится идти сразу за ним... По горячим следам...
- Раньше я путешествовала по чужому страданию, а сейчас сама такой же свидетель, как и все. Моя жизнь - часть события, я здесь живу. Среди этого. Находясь внутри, чувствуешь иначе, чем со стороны. Чернобыль - уже метафора, символ. Но для всех разный. В Минске - один Чернобыль, в самой зоне - другой. Где-то в Европе - третий. В самой зоне поражает равнодушие, с которым чаще всего говорят о нем. Для людей здесь - это обыкновенная жизнь. В мертвой деревне живет старик. Один. Спрашиваю у него: "Вам не страшно?" А он у меня: "Чего страшно?"
