Патти Смит - Поезд М
Жизнь, Сильвия. Жизнь.
Ведро с авторучками исчезло: наверное, его убирают на зиму. Я вывернула свои карманы, достала маленький блокнот на спирали, лиловую ленточку, хлопчатобумажный носок с вышитой сверху пчелой. Обвязала носок и блокнот лентой, засунула поглубже в снег у надгробия. Когда я брела назад к тяжелым воротам, последний свет дня угасал. И только когда я подошла к машине, солнце выглянуло, рассиялось на полную катушку. Я повернула голову в тот самый момент, когда какой-то голос шепнул мне:
– Не оглядывайся, не оглядывайся.
Казалось, будто Лотова жена, уже превращенная в соляной столб, рухнула на заснеженную землю и дала начало длинному ручью тепла, расплавляющему все на своем пути. Тепло притягивало жизнь, выманивая наружу клочки зеленой травы и медлительную процессию душ. Сильвия, в свитере кремового цвета и прямой юбке, загораживая глаза от лучей озорного солнца, шествовала своим путем, к великому возвращению.
Ранней весной я приехала на могилу Сильвии Плат в третий раз, со своей сестрой Линдой. Она мечтала о путешествии по родине сестер Бронте, и мы отправились туда вместе. Прошли по следам Бронте, а затем поднялись на холм, по моим следам. Линда любовалась заросшими полями, полевыми цветами и готическими руинами. Я тихо сидела у могилы, сознавая, что мной овладело редкостное ощущение спокойствия, когда мир замирает в подвешенном состоянии.
Могила Сильвии Плат зимой
Испанские паломники идут по Пути Святого Иакова от монастыря к монастырю, коллекционируя маленькие образки, чтобы прикрепить их к своим четкам в доказательство пройденного пути. А у меня есть стопки полароидных снимков, и каждый – вещественное доказательство пути, который я прошагала, и иногда я раскладываю эти снимки, словно карты Таро или бейсбольные карточки[47] воображаемой сборной команды Рая. Теперь среди них есть один снимок Сильвии весной. Очень симпатичный, но ему недостает мерцающего света, который озарял потерянные мной фото. В сущности, ничего невозможно продублировать. Ни любовь, ни драгоценность, ни какую бы то ни было строчку.
Я проснулась под колокола церкви Помпейской Богоматери[48]. Восемь утра. Наконец-то что-то приближенное к синхронности. Надоело пить свой утренний кофе по ночам. На обратном пути через Лос-Анджелес у меня сбился какой-то внутренний механизм, и я, словно ходики с рассеянной кукушкой, стала жить по времени, которое само себя прерывало. Мое возвращение приобрело странный оборот. Я пала жертвой комедии ошибок, которую сама себе подстроила: чемодан и компьютер застряли на Венис-Бич, а потом, хотя мне оставалось следить только за черной хлопчатобумажной котомкой, я оставила в самолете свой блокнот. Придя домой, сама себе не веря, я вывалила скудное содержимое котомки на кровать, всматривалась в эти вещи снова и снова, словно ожидая, что блокнот проявится в отрицательном пространстве, ограниченном очертаниями других предметов. Каир уселась на пустую котомку. Я беспомощно окинула комнату взглядом. Сказала себе: да у меня и так всего полно.
Спустя несколько дней в моем почтовом ящике объявился коричневый конверт без каких-либо отметок; внутри угадывался силуэт черного молескина. С признательностью, но озадаченно, я, помешкав, вскрыла конверт. Никакой записки, некого благодарить, кроме воздушного демона. Я достала фотографию Сильвии в снегах, внимательно рассмотрела. Такова епитимья, которую я исполняю за то, что присутствую в мире едва-едва: не в том мире, что находится между книжными страницами, и не в многослойной атмосфере моего сознания, а в том мире, который другие люди считают реальным. Затем я засунула фотографию между страниц “Ариэля”. Сидела и читала стихотворение, по которому названа книга, остановилась на строчках “И я – / Стрела”, мантре, когда-то вселившей храбрость в молодую девушку, довольно неуклюжую, но целеустремленную. Я про это почти забыла. Роберт Лоуэлл сообщает нам в предисловии, что под Ариэлем подразумевается не переменчивый, как хамелеон, дух из шекспировской “Бури”, а любимая лошадь Сильвии. Но, возможно, лошадь назвали в честь духа из “Бури”. Ариэль – ангел аллей – лев Бога. Все они прекрасны, но именно лошадь – руки Сильвии обнимают ее шею – перелетает через строку финиша.
А вот четкая ксерокопия стихотворения “Новорожденный жеребенок”[49], которую я когда-то положила в книгу. В нем описываются роды и появление на свет жеребенка, напоминающие путешествие Супермена в младенчестве: того положили в черную капсулу и швырнули в космос по направлению к Земле. Жеребенок приземляется, стоит, покачиваясь, руки Бога и человека гладят его, чтобы он превратился в коня. Поэт, написавший эти слова, – теперь прах, вернувшийся к праху, а сотворенный им новорожденный жеребенок бойко скачет, беспрерывно рождается и возрождается.
Я была рада оказаться дома, спать в своей кровати, в обществе моего маленького телевизора и всех моих книг. Всего несколько недель отсутствовала, а кажется, будто несколько месяцев миновало. Пора частично восстановить мой рутинный распорядок. Идти в ’Ino было рано, и я села читать. Точнее, смотрела картинки в “Бабочках Набокова” и читала все подписи. Потом помылась, переоделась в выстиранные аналоги одежды, в которой ходила раньше, схватила блокнот и торопливо спустилась вниз, а кошки бросились за мной по пятам, наконец-то переняв мои привычки.
Мартовские ветра. Стою на земле обоими ногами. Чары джетлага распались, я уже предвкушаю, как сяду за угловой столик и, ничего не говоря, получу черный кофе, ржаной тост и оливковое масло. На Бедфорд-стрит вдвое больше голубей, чем обычно, несколько нарциссов проклюнулись рано. Не сразу, но замечаю: оказывается, кроваво-оранжевый козырек с надписью “’Ino” исчез. Дверь заперта, но сквозь витрину я вижу Джейсона, стучу в окно.
– Я рад, что вы зашли. Позвольте подать вам одну, последнюю чашку кофе.
Я остолбенела, лишилась дара речи. Джейсон закрывает свое заведение. Вот и все, и никаких гвоздей. Я глянула в свой угол. Увидела себя: как сижу там по утрам, не счесть сколько дней, не счесть, сколько лет.
– Можно присесть? – спросила я.
– Конечно, пожалуйста.
Я просидела там все утро. Одна девушка, часто бывавшая в этом кафе, шла мимо с камерой “полароид” – такой же, как моя. Я помахала ей, вышла поздороваться:
– Привет, Клэр, есть минутка?
– Конечно, – сказала она.
Я попросила сфотографировать меня. Первый и последний снимок за моим угловым столиком в ’Ino. Клэр посочувствовала мне, так как много раз, проходя мимо, видела меня в окне. Она сделала несколько снимков, положила один из них на стол: фотография скорби. Я сказала ей: “Спасибо”, и она ушла. Я там долго просидела, думая ни о чем, а потом достала свою белую авторучку. Написала о колодце и о лице Жана Рено. Написала о ковбое и об асимметричной улыбке моего мужа. Написала о летучих мышах в Остине в Техасе и о серебряных стульях в кабинете следователя в “Преступном намерении”. Я писала, пока не вычерпала из себя все, и это были последние слова, написанные в кафе ’Ino.
Прежде чем расстаться, мы с Джейсоном постояли в зале маленького кафе вместе, оглядываясь по сторонам. Я не спрашивала, по каким причинам он закрывает кафе. Рассудила: у него свои резоны, да и, что бы он ни ответил, это ничего не изменит.
Я попрощалась со своим углом.
– Что будет со столиками и стульями? – спросила я.
– Вы имеете в виду ваши столик и стул?
– Ага. В основном.
– Они ваши, – сказал он. – Попозже я их принесу.
В тот вечер Джейсон притащил их с Бедфорд-стрит, через Шестую авеню, той же дорогой, которой я ходила больше десяти лет. Мой столик и стул из кафе ’Ino. Мой портал, ведущий туда, где…
Я взобралась по четырнадцати ступенькам к себе в спальню, выключила свет, легла на кровать, лежала без сна. Думала о том, что ночью Нью-Йорк – словно съемочная площадка. Думала о том, что в самолете, возвращаясь из Лондона, посмотрела пилотную серию телесериала, о котором никогда не слышала, – он назывался “В поле зрения”, а спустя два дня на моей улице появилась съемочная группа, и меня попросили обождать, пока закончится дубль, и я подметила, что сцену, где главный герой “В поле зрения” стоит под строительными лесами, снимали примерно в пятнадцати футах правее моей двери. Я думала о том, до чего же люблю этот город.
Отыскала пульт, посмотрела финал какой-то серии “Доктора Кто”. Версии с Дэвидом Теннантом – единственным, на мой вкус, настоящим “Доктором Кто”.
“Ради ангела можно даже потерпеть демонов”, – говорит ему мадам Помпадур перед его отлетом в другое измерение. Я подумала, что они стали бы прекрасной парой. Мне представились французские дети, которые путешествовали бы во времени, говорили бы с шотландским акцентом и разбивали грядущие сердца. А одновременно в моей голове крутился, словно маленький смерч, кроваво-оранжевый козырек кафе. Интересно, нельзя ли изобрести новый способ думать?
