Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)
Проблема в том, что ребенок отличается от взрослого не отсутствием опыта или узостью кругозора: главная разница – в интенсивности проживания жизни и в нешуточном напряжении страстей, а этого русская литература – а в советское время люди, ею руководившие, – традиционно не понимала. В России существует – причем сформировалась она задолго до советской власти – концепция детства как рая, как счастливейшей эпохи в жизни, но это отнюдь не так. «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминания о ней!» – под знаком этого толстовского зачина прошли два века русской литературы, и даже пушкинский лицей – закрытое заведение с весьма жесткими нравами, травлями и попытками самоубийства – мы продолжаем по инерции воспринимать как оазис безоблачности. Между тем давно доказано (а Михаилом Веллером, скажем, многократно повторено), что счастье – не в безоблачности, а в полярности чувств, в максимальном их диапазоне, и этого-то русское детское искусство никогда толком не понимало, а осуществить умудрялось только в те редкие эпохи, когда детская литература становилась единственным прибежищем неудобных талантов. Два взлета этой литературы совпали с двумя весьма несвободными эпохами: конец тридцатых и семидесятые. Тогда, в эпоху Большого террора, взрослый писатель Гайдар написал тревожные и страшные повести «Военная тайна» и «Судьба барабанщика», а также вовсе не детскую «Голубую чашку», замаскированную под невинную историю путешествия отца с маленькой дочкой по окрестностям подмосковной дачи. Тогда Катаев опубликовал «Белеет парус одинокий», ища спасения в воспоминаниях детства, а Житков – «Что я видел», хотя в свободное время дописывал «Виктора Вавича». «Золотой ключик» Алексея Толстого был жестоким шаржем на русский Серебряный век и попыткой свести счеты с собственными литературными оппонентами – но Алексей Толстой не просто так взялся за него именно в 1938 году. В семидесятые повторилась та же история, хотя прессинг был не в пример мягче. Только тогда русские писатели ненадолго поняли, что вернейший способ отвратить детей от литературы – это обращаться к ним как к детям.
Вспомним: ведь любимая детьми всего мира (и в особенности русскими, традиционно читающими) остросюжетная проза Верна, Купера, Гюго, Диккенса, Лагерлеф – ни в малейшей степени не безоблачна. Страсти кипят нешуточные, влюбленности встречаются дикие, а уж какие испытания выпадают Козетте, Гаврошу или Оливеру Твисту – в страшном сне не приснится. Русская проза продолжает цепляться за миф детства, тогда как миф этот развенчивается при первой попытке честно вспомнить, как оно все было на самом деле. В девяностые появилось замечательное эссе Елены Иваницкой «Детство как пустое место», где детство впервые рассматривалось как царство несвободы, постоянного насилия, особенно острых конфликтов и болезненных фантазий; кажется, признать этот очевидный факт мешает установка отечественного сознания на традиционный, неизбежный патернализм, то есть уверенность в том, что под родительским (властным) контролем всем лучше, чем без него. Счастлив тот, кого контролируют на каждом шагу, стесняют во всем и постоянно заставляют любить то, а не это; вот почему так неубедительны, а то и фальшивы картины детского рая в большинстве специально детских книг, сочиненных профессионалами. Вот почему самый популярный сегодня детский писатель из наших соотечественников – Валерий Роньшин, взрослый вообще-то автор, чьи страшилки и взрослым подчас кажутся непомерно циничными.
По этой же причине большинство детских фильмов, снятых в СССР специально для детей, смотреть сегодня непросто – и больше того, противно; исключениями стали разве что сказки Птушко, Роу и Кошеверовой, в которых тоже удавалось протаскивать кое-что взрослое, поскольку сценарии-то писали вполне серьезные люди от Шварца до Кима. Хорошо смотрятся сегодня лишь фильмы, где дети играли маленьких взрослых, участвуя во вполне серьезных конфликтах: таковы были «Приключения Электроника», «Приключения Петрова и Васечкина» или «Гостья из будущего». Диктат формата в позднесоветские времена не существовал – напротив, приветствовалось «взрослое», «на вырост» отношение к детям, и потому абсолютно культовыми в подростковой среде стали фильм и повесть «Вам и не снилось». Кстати, и сегодня наибольшим успехом пользуются достаточно серьезные истории – скажем, упомянутое «Кадетство» разворачивается в закрытом сообществе, в военном училище, и эта история близка подросткам, отлично знающим, что такое несвобода. С «Ранетками» сработало сразу несколько факторов: остроумные диалоги, музыка, любовные истории, но авторы выиграли прежде всего потому, что не побоялись предложить аудитории несколько серьезных, а то и прямо трагических коллизий. Пожалуй, в «Ранетках» серьезности даже побольше, чем в фильме Валерии Гай Германики «Все умрут, а я останусь», который так и не стал культовым у подростков именно потому, что остается облегченной, сугубо подростковой версией серьезного конфликта: то, что героини матерятся, как взрослые, не делает их более достоверными и менее условными. Точно так же не верилось и в героев раннеперестроечного кино – в сошедших со страниц тогдашней публицистики «Аварию – дочь мента» или «Меня зовут Арлекино». Говорить с подростком, постоянно напоминая ему, что он подросток, – вернейший способ расстроить контакт.
…Нет сомнений, в сегодняшней России многое делается для стимулирования детской культуры: существует премия «Заветная мечта», присуждаемая лучшим книгам, – но что-то не слышно, чтобы победители этой премии, даже вполне удачный «Класс коррекции» Е. Мурашовой или авангардные «Горожане солнца» И. Боровикова, находили у детей серьезный отклик: возможно, виноват недостаток раскрутки, а может, дело в том, что авторы большинства новых детских книг все же обращаются не столько к детям, сколько к своим представлениям о них. Надеяться на успех детской литературы сегодня смешно прежде всего потому, что и бо́льшая часть так называемой взрослой словесности сегодня остается детской – форматной, скроенной по готовым лекалам; мы и к взрослым обращаемся, как к детям, все время опасаясь, что нас не поймут. Одно время широко тиражировалось мнение, что детской литературы у нас почти нет по причине полной идеологической и моральной дезориентации: чтобы научить детей чему-то, надо самим во что-то верить. Но боюсь, что как раз назидательность губит детские книги гораздо чаще, чем отсутствие внятной морали: мораль «Карлсона» представляется весьма спорной, а «Пеппи Длинныйчулок» вообще учит непонятно чему, да и в «Гарри Поттере» нет однозначно лобового месседжа. Масса народу не согласна с идеями Роулинг, но не может противостоять очарованию созданного ею мира. Все дело в том, что в этом мире бушуют нешуточные страсти – а дети, которые живут в напряженном, динамичном и опасном мире, чувствуют это остро и благодарно.
Успешного детского кинематографа в России не было уже лет десять – именно по этой причине: даже взрослые фильмы о подростках отличались облегченностью и прямолинейностью. Наши режиссеры постоянно боятся предложить ребенку действительно неоднозначного героя – а вот Гор Вербински не побоялся, и его Джек Воробей стал любимым героем детей во всем мире, хотя вряд ли может научить их добру. Сегодня у российского детского искусства есть всего два пути к новому взлету. Первый – отказ от патерналистской концепции детства и новый, во многом трагический, серьезный взгляд на него: взгляд, исключающий умиление, упрощение и сюсюканье, взгляд, предполагающий в ребенке равного собеседника, который живет вдобавок в крайне трудной ситуации ежедневного выбора и перманентного экстрима. Для этого, увы, придется изменить в себе слишком многое – в том числе отказаться от мысли, что государство есть наш всеобщий отец, желающий нам всем исключительно добра. Второй вариант осуществим, если большинству взрослых писателей или режиссеров станет трудно откровенно говорить с ровесниками – и они вынуждены будут прибегнуть к детской культуре как к политическому и финансовому убежищу. Разговоры о цензуре ведутся давно, она бывает в России не только идеологической, но и денежной – и этот вариант, как ни грустно, представляется куда более осуществимым.
Что ж, по крайней мере, будет чем утешиться.
Сбылось в том смысле, что детское искусство действительно стало неким способом сбежать от цензуры (и в подростковых комедиях – например, «12+» – появляются кое-какие приметы реальности, исчезнувшие из арт-хауса и сериалов. Даже социальность кое-какая). Но подростковое кино развивается вяло, снимаются безоблачные фильмы вроде «Хорошего мальчика», а экзистенциальные драмы на школьном материале появляются разве что в Прибалтике. Попытка Людмилы Улицкой по-взрослому говорить с детьми о семейной этике закончилась новыми скандалами и призывами сажать. Подростковой литературы по-прежнему очень мало. Короче, то ли цензура недостаточна, то ли никто уже не верит, что детей надо учить чему-нибудь хорошему. А может, главным жанром будущего стала игра – но в этом я мало понимаю.
