Роман Тименчик - Что вдруг
Виктор очень любил это слово, вкладывал в него много экспрессии – тут была и убийственная ирония, и подчас восхищение и восторг.
Кто-то все же решился чуточку возразить Виктору.
– Кьянти – дело хорошее, но и ликеры – недурная вещь! Что вы скажете, например, о бенедиктинчике и джинджере и кюрассо? А о шампанском?
Виктор неожиданно смиряется. Он согласен и на шампанское, и на мускат, и на хороший ликер.
Скоро помещение для кабачка было найдено именно такое, о котором мечтал Пронин.
На Михайловской площади, в доме, примыкающем к зданию Михайловского театра, в бывшей прачечной, рядом с помойной ямой, открылась «Бродячая собака».
Рядом со входной дверью на стойке лежала «свиная книга». Направо от входа стоял камин из красных кирпичей, обведенных золотыми полосками.
Камин этот сконструировал Иван Александрович Фомин, очень популярный в то время архитектор. На стенах красовались фрески – работа художников «мироискусственников». Крохотная эстрада и рояль на ней. Простые деревянные столы, простые скамьи и такие же табуретки.
Я хорошо помню эти первые собрания, когда «Бродячая собака» еще мало была известна широкой публике, когда по городу ходили нелепые слухи, будто все гости «подвала» одеваются в звериные шкуры и в масках бегают на четвереньках, и будто все обязательно лают и «лакают вино прямо из бочек».
Некоторое подобие такого сборища мне довелось видеть. Может быть, оно и послужило поводом для распространения таких «собачьих» слухов.
Героем этого вечера был прославленный впоследствии писатель Алексей Николаевич Толстой: тогда он был «начинающий», известный своими «заволжскими рассказами»81. Толстой приехал со своей первой женой – «графиней Софьей Исаковной Толстой»82. Так она подписывалась под картинами, которые выставляла на выставке «Мир искусств». Она слыла очень красивой женщиной, но я совершенно не помню ее лица, а помню только крайне безвкусный и вычурный ее наряд. Очень сильное декольте, и громадное страусовое перо, неизвестно по какой причине и в подражание кому, спускалось с прически и покрывало оголенную спину.
Алексей Николаевич, бывший, вероятно, навеселе, дурачился, как ребенок, и, откровенно сказать, неумный ребенок. Он надел наизнанку свою меховую шубу, бегал на четвереньках, распевал собачий гимн (сочинение Виктора Феофиловича), в котором каждый куплет заканчивался подражанием собачьему лаю: пользуясь своим званием «собаки», он хватал дам за ноги.
Такой случай в подвале был только один раз. Поведение Толстого встретило неодобрение со стороны «собачников», и больше подобные шалости не повторялись.
Завсегдатаи первых собраний «Собаки», когда бывали только «свои», это присяжный поверенный князь Сидамон-Эристов83 с Натальей Николаевной Завадской, очень хорошенькой женщиной84, которая в «Собаке» считалась женой Эристова. Завадская протежировала двум барышням Семеновым – Марусе и Оле85. Обычно вся эта четверка являлась вместе. Сестры Семеновы пользовались необыкновенным успехом.
Я не понимала, почему эти простенькие девушки с наружностью смазливеньких горничных так сильно всем нравились. И одеты они были очень скромно, «простенько».
– Вот этим они и хороши – своей заурядностью, – объяснял мне Виктор. – С ними ничего не надо «выкомаривать», перец и уксус приелись, хочется простой сдобной булочки.
Я вспомнила эти слова Виктора, когда приехала в Петербург его сестра Аня из своей польской глуши.
Громко на все «собачье зальце» она в присутствии прославленных эстетов, утонченных художников и поэтов жаловалась, что у нее нет детей, а она «так хочет, так хочет» иметь ребенка, что согласилась бы на четвереньках ползти из Петербурга до «матки бозки Ченстоховски».
В тот вечер Аня была царицей «Собаки». Все ею восхищались, все наперебой подливали ей вино, угощали, целовали ручки и ножки.
Виктор сокрушался об ее провинциальности и простоте наряда, но ему возражали, что именно такая, какая она есть, она привлекательнее всех.
Завсегдатаем «Собаки» была, конечно, и моя тезка Белочка. Теперь она была артисткой Старинного театра, выступавшая под фамилией Казароза86. Смуглая, маленькая, гибкая, она была похожа на шоколадную куколку. Она пела на собачьих подмостках:
На лугу трава примята.
Здесь резвились чертенята, —
весьма гривуазную песенку из пьесы Кальдерона «Благочестивая Марта», где она изображала гитану87. Пела она и песенку Молли из «Блэк энд уайт»88, пьески, которую ставил Мейерхольд в своей студии на Галерной улице; пела она и песенку, модную в то время:
Дитя, не тянись за розой весной.
Розу успеешь и летом сорвать.
Помни, что летом фиалок уж нет89.
Насколько мне помнится, это песенка М.А. Кузмина. Очень часто он садился за рояль и выводил тоненьким детским голоском:
Два да два цетиле,
Два да тли пять.
Вот все, цто мы мозем,
Мозем знать…
Николай Васильевич Петров, тогда молодой помощник режиссера Александрийского театра, «Коля Петер»90, со своим круглым детским лицом выступал не в особенно оригинальном репертуаре:
А поутру она вновь улыбалась91
или
Коля и Оля
Бегали в поле,
Пара детей —
Птичек резвей
Коля, Коля, Коля,
Дай мне тебя обнять, расцеловать!
а кончалась эта песенка грустно:
Николай Васильевич!
Дай мне, дай мне покой,
Батюшка мой!92
Известный конферансье Гибшман выступал в своем репертуаре93.
Выпучив глаза, делая идиотский вид, изображал немца в пивной. Вся песня состояла из счета выпитых бутылок пива:
Ein Buttel Bier
Zwei Buttel Bier
Drei Buttel Bier
и так до бесконечности.
Монотонное пение постепенно все больше пьянеющего немца очень смешило публику. Все находившиеся в зале начинали подтягивать певцу, все пели хором и хохотали при этом доупаду.
Часто в «Собаку» приходила такая компания: Паллада, урожденная Старинкевич, – слывшая демонической и очень развратной женщиной, из-за которой якобы стрелялись, которая якобы сама стреляла в кого-то94. Это была худая некрасивая молодая женщина, одетая так безвкусно и кричаще, что ее нельзя было не заметить. Она почему-то изображала из себя лесбиянку, бросалась на колени перед теми женщинами, в которых она якобы молниеносно влюблялась. Помню, она выкинула такое «коленце» перед моей двоюродной сестрой Еленой Михайловной Гофман.
Об этой Палладе писал М.А. Кузмин в каком-то из стихотворений, посвященных «Бродячей собаке»:
Там резвилася Паллада…
………
И где надо и не надо не ответит: не могу.
Паллада появлялась в блестящем окружении: князя С.Волконского – писателя, искусствоведа, сотрудника «Аполлона» и «Старых годов»95; графа Зубова96 – известного мецената, открывшего на собственный счет Институт истории искусства и предоставившего свою библиотеку и весь институт всем желающим изучать историю искусства, и прекрасно державшего себя, очень красивого графа Берга97.
Кн. Волконский носил на указательном пальце перстень, который Пушкин подарил его прабабке Марии Николаевне Волконской.
Граф Зубов одевался под Онегина, носил бачки и кружевное жабо вместо галстука. Некоторые рассказывали, что он иногда являлся в коротких шелковых панталонах и в туфлях с пряжками. Впоследствии рассказывали, что он после прихода советской власти вступил в партию, «отдал» свой институт государству и уехал в Рим, чтоб там «открыть филиал»98. Насколько эти слухи справедливы, судить не берусь.
Как-то Волконский (чем-то напоминавший мне Бориса Годунова) привез с собой в «Собаку» какого-то юного француза-танцора99 из школы Жака Далькроза100.
Волконский прочел «собачникам» лекции о «художественном движении и о школе Далькроза». Француз иллюстрировал лекцию художественными движениями, а Волконский ему аккомпанировал. Эта лекция появилась впоследствии в журнале «Аполлон» в виде статьи о художественном движении и ритме. Это было тогда новостью и откровением.
Часто бывала в «Собаке» Надежда Александровна Тэффи101, всегда очень молчаливая, наотрез отказывавшаяся прочитать вслух какой-нибудь из своих юмористических рассказов.
«Я не могу победить свою застенчивость. Мое дело писать, а не читать».
Помню один вечер.
«Смотри! Вон явился весь «Цех поэтов»!» – подтолкнула меня Соня. Несколько молодых людей и девушек вошли в зал. Это были «акмеисты»102.
Не помню кто, Гумилев или Городецкий, выступил с программной речью о том, что такое «акмеизм». Слово «акме» обозначает полноту бытия в противоположность символизму, обеднявшему действительность.
Какие стихи читали акмеисты – не помню. Хорошо помню Анну Ахматову в ее неизменном синем платье с белой вставкой и неизменной челкой:
