Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №8 (2004)
Масштабы художественной проблематики определили максимализм эстетических установок писателя, делая для него неизбежным поиски новаторских форм качественно изменившейся реальности. Обращает на себя внимание склонность Леонова к оперированию непривычной для господствующей эстетической мысли терминологией: чем ближе конец века, тем настойчивее говорит он о тех вызовах нового времени, которые диктуют необходимость искать “алгебраическую формулу нашей эпохи”, “писать интегралами, синкопами”, “блоками, символами”, стремиться к художественному логарифмированию, созданию “многовалентных характеров” и т.д. Этим требованиям современного искусства более всего, с его точки зрения, отвечал мифопоэтический стиль: “Последним недоступным для изъятия сокровищем человека, — утверждает он в “Пирамиде”, — останется мысль, которая творит себе неразличимую игрушку — миф”.
Такие “вечные образы” и архетипы вселенской мысли, как “наваждение”, “апокалипсис”, “бездна”, “чудо”, “блудный сын” и другие, оказались нерасторжимо связаны со всей сюжетно-композиционной структурой романа, вырвались на поверхность повествования, давая писателю возможность прозреть роковые 30-е годы в координатах земной истории, связать воедино прошлое, настоящее, будущее, объединить миг и вечность в зеркале единого времени: “Сложность XX века, — говорил он, — в том, что внутри него буквально пересеклись все пути человеческие”.
Семантика названия “последней книги” — “Пирамида”, ее подзаголовка (Загадка. Забава. Западня) и определение ее жанра как “романа-наваждения в трех частях” — все отдает многовалентным смыслом, от всего веет авторским ощущением до конца нераскрытой тайны человека на земле. Здесь можно лишь сказать о том, что от начала до конца творческого пути строительный образ башни-пирамиды служил Леонову верным художественным средством воссоздать трудный опыт жизнестроения, миростроительной практики человека. Образ этот всегда объединял и прогностические, и полемические начала художественной мысли писателя.
Один из главных героев “Пирамиды” — Вадим Лоскутов — пишет роман о строительстве египетской пирамиды, где этот вселенский образ предстает как символ социального неравенства. Традиционно-обыденному представлению о символе земного миростроения Вадим стремится придать аллегорическое значение: тяжкая доля египетских рабов зримо соотносится с буднями строителей социализма, а на примере судьбы фараона, в отмщение за социальное зло выброшенного из пантеона, автор пытается устрашить советского Вождя, подобно фараону присвоившего себе имя земного Бога. Но потому и понадобилась Леонову “книга в книге”, чтобы откорректировать страстного обличителя пирамидного мироустройства Вадима Лоскутова и чтобы в сложном диалоге о пути и путях исторического прогресса пробилась на поверхность и другая точка зрения — египтолога Филументьева, на глазах которого ложная социальная идея оборачивается “обширным котлованом под всемирный край братства”, а пирамида оказывается “вещью мнимой бесполезности... но с коих, пожалуй, и начинается подлинная культура”.
Неостановимые поиски истины, а не скороспешное формулирование ее — это определяло первоосновы художественного мира Леонова. В числе его любимых афоризмов было: “Все правдоподобно о неизвестном”. И еще: “Разум открывает только то, что душа уже знает”.
Л. Якимова,
ведущий научный сотрудник
Института филологии СО РАН.
Н. Л. ЛЕОНОВА • Притча о Калафате (Наш современник N8 2004)
Н. Л. Леонова
ПРИТЧА О КАЛАФАТЕ
За год до смерти отец несколько раз говорил мне: “Перечитай притчу о Калафате”. Но, к сожалению, слишком часто в наших буднях мы забываем, что человек смертен. Перечитала я роман “Барсуки”, многократно возвращаясь к страницам о Калафате, и теперь не сомневаюсь, что отец собирался рассказать мне о перипетиях создания сказки Евграфа Подпрятова про царя, возмечтавшего “мир удивить”, о ее значении и расшифровке. Словом — об авторских замыслах. Но разговор, увы, не состоялся.
Позднее, разбирая хранящиеся в архиве газеты со статьями о творчестве Леонида Леонова, я нашла немало трактовок этой притчи, далеких от того, как поняла ее я. И мне захотелось найти истинный смысл, закодированный почти 80 лет назад. Работа эта мне непривычна, поскольку жизнь моя протекала совсем в ином русле, и, думаю, достаточно сообщить название моей диссертации — “Условия труда и объемно-планировочные решения зданий электронной промышленности”, чтобы стало ясно: между задачами, стоявшими передо мной вчера и сегодня, — “дистанция огромного размера”. И еще: мне было бы легче писать о чужом, чем о родном человеке, — я не ломала бы столь мучительно свою душу из-за боязни ошибок и поспешных выводов.
Начну издалека. В 1916 году Леонов (еще семнадцатилетний гимназист) написал стихотворение о Калафате, которое не сохранилось. Вероятнее всего, оно было уничтожено самим автором. Но в январе 1922 года Калафат ожил, и о нем был создан рассказ, разместившийся на 34 машинописных страницах. Возможно, именно он был первым прочитан друзьям Вадима Дмитриевича Фалилеева, собравшимся в мастерской художника. Издатель С. Ю. Коппельман предложил выпустить его отдельной книжкой. Но судьба распорядилась иначе — несколько рассказов оказались в издательстве Сабашниковых, а в августе 1922 года пять из них, в том числе “Калафат”, были запрещены цензурой.
Осенью 1923 года Леонов сократил рассказ почти в 10 раз и превратил его в притчу, сохранив смысловую направленность. “Калафат”, уже в составе романа “Барсуки”, преодолел цензуру.
В архиве кроме машинописного текста рассказа есть и рукописный, заслуживающий особого внимания.
Коричневая папка: в тетрадях из старого ватмана написано четыре рассказа, к двум из них двадцатитрехлетний Леонов сделал цветные иллюстрации — всадники, скачущие кони, вид на Мамур-Город с крепостной стены и т. д.
К тексту приложена записка:
“Самые первые рассказы мои.
Воспрещаю их печатать когда-либо.
Хранить в сухом и темном месте. Не читать.
Леонид Леонов”
И дата — 1943 год. Это было нелегкое время в творческой судьбе писателя: между запрещением пьесы “Метель” и признанием пьесы “Нашествие”. Полагаю, именно это и послужило причиной такого запрета. Сегодня иная эпоха, и, я надеюсь, отец не стал бы гневаться на меня за нарушение его завещания.
Чтобы иметь представление о содержании запрещенного рассказа, приведу из него некоторые отрывки. Рассказ начинается так:
“У одного там царя в востошной суровой державе спородились три дочери, а четвертым от второй жены — сам Калафат...
По семнадцатому году всем богатырям — устрашение Калафат тот...
Калафатову копью супостатова броня — на смех!..
Охал царь Андраган, на таковое чадо глядя...”
Как только сын подрос, сразу явился к отцу:
“Три тебе дня даю для скончания... Мешаешь ты мне, Андраган... По смерти твоей сморчем пройду я по земле, пройду и делов наделаю. Спросят потом: — Кто такие большие дела наделал? Ответят: — Калафат, большой человек из Мамура-Города... В ту ночь с огорченья помер старый царь, Калафатов родитель...”
И став царем:
“...в час утренний сел Калафат на трон свой и стал думать.
И просидел он так лет седьмь, год в год... А выдумывал он вот что: “Чем-де я могу мир удивить, сотворить себе набольшую мирскую славу?”
Призвал звездочета, который ему дал совет:
“— А ты царствие покори! Никакого ты до сей поры не покорил царствия... чужую кровь пролей, — себя тем прославишь, людям занятье дашь... А покорен-ных-то людей, сгони их в Мамур, да и заставь башню, до неба высокую, строить... И тогда взыдь на небо-то, да и погляди, кака-така земля сверху вниз будет...
— А потом што?
— А потом возьми да и плюнь с башни-то вниз!..
— Что я, царь иль пустая скоморошина?
— Как увидишь, так и поймешь все сразу, а как поймешь — сам плюнешь!”
А вечером со сторожевой башни солдат указал царю на “Рахлинское царствие”.
“— А дальше небесные стены будут...
— А за теми стенами что?
— А там, може, рай, може, ад, може...
— Что може?
— А може, нет ничего! Тех стен живые человеки не проходили...”
