Геннадий Прашкевич - Кукушки Мидвича
Во-первых, Вы опубликовали повесть, сжатую минимум до 10 атмосфер. Я не шучу. Она сжата минимум раз в десять, если не в пятнадцать. Это по количеству событий, количеству мыслей и информации роман на 12–15 листов.
Не думайте, дорогой Гена, что плотность прозы — это всегда благо. Любой деликатес, спрессованный в брикет, теряет не просто вкус, он становится неудобоваримым. Повесть, конечно, удобоварима, но уже на грани. Вы так стараетесь впихнуть в малый объем все, что заготовили, что моментами художественная проза — а это Ваша сила по сравнению с большинством наших фантастов — превращается в лучшем случае в художественные тезисы. От допросов в «камере разговоров» до раскопок в Ираке, от смерти Гиша до окончательного «вознесения» героини — все так и просится: дайте, дайте прорасти, дайте развернуться, набрать силу, цвет, запах, ритм! Растворите концентрат!»
2. К вопросу о лидерах
Семидесятые — это Виталий Бугров.
Семидесятые — это «Уральский следопыт».
Виталий не был лидером, вождем, он не был официальным деятелем фантастики, но клубы любителей, сами фантасты тянулись к Бугрову. Тонкий, улыбчивый, типичный астеник, он был невероятно притягателен. Разумеется, центры фантастики были и в Питере, и в Москве вокруг «Молодой гвардии» и вокруг некоторых журналов группировались, зато к Виталию обращались все. Он одинаково уважительно разговаривал с Олегом Корабельниковым и с Ольгой Ларионовой, с Сергеем Павловым и с Борей Штерном. Для него, прежде всего, существовала именно фантастика, и уже потом в ней — разные творцы, чей масштаб он определял интуитивно, никогда при этом не спеша с оценками. Разговоры с Аркадием Натановичем Стругацким или с Александром Петровичем Казанцевым, с Иваном Антоновичем Ефремовым (прекрасное интервью с которым он опубликовал в своей книге «В поисках завтрашнего дня», Свердловск, 1981) или с Евгением Яковлевичем Гуляковским были для него одинаково значимыми. Когда я приезжал в Свердловск, мы тут же собирались у Сережи Другаля — Женя Пинаев, бывший моряк, Слава Крапивин, Виталий, разумеется, сам Сергей Александрович и я; наши разговоры никогда не были скучны и затягивались далеко за полночь. Помню, как горячо мы обсуждали стенограмму дискуссии американских фантастов, опубликованную Сэмом Московицем, и ходившую по рукам. «Неужели обязательно нужна страшная внешняя угроза чтобы народы Земли объединились?» — для нас этот вопрос Говарда Фаста не был пустым. «Готовы ли мы встретиться с разумным инопланетным существом, строение которого будет отличаться от строения человека? К тому же не шагает ли астронавтика слишком быстро вперед — если учесть, что мы топчемся на месте в области морали, психологии, социологии? По-моему, в этом разрыве и есть настоящая проблема, а вовсе не соперничество между двумя политическими блоками или конфликт между профсоюзом водителей грузовиков и правительством». Слова Кэмпбелла: «Если человек достаточно умен для научных исследований, он достаточно умен и для того, чтобы понять, что оригинальность мысли принесет ему тягчайшие неприятности», — эти слова тоже служили темой яростных обсуждений. И уж никак не могли мы оставить без комментариев слова американского резидента в Танжере Мак Рейнольдса: «Если когда-нибудь советский режим будет свергнут, Россия завоюет весь мир. По-настоящему эффективный режим при потрясающих качествах русского народа приведет к экспансии, с которой может сравниться только Римская империя. Американские секретные службы должны делать все для того, чтобы укрепить советский строй. Мне кажется, сейчас борьба против коммунизма является антиамериканским делом».
И все такое прочее. Никаких ведьмаков, космических принцесс, звона мечей, придуманной нежити, нас интересовала даже не футурология, нас интересовал вопрос самой возможности будущего, принципиальной его возможности. Слова Хайнлайна «Ни одно из наших произведений не является правдивым, мы не пророки, а просто преподаватели воображения» были нам чрезвычайно близки. Таким преподавателями мы считали и Ефремова, и братьев Стругацких, и Алексея Толстого, и Бруно Ясенского, и Сергея Беляева — мы жили в некоем едином времени, объединяющем и прошлое и будущее, никому в голову не могли прийти слова, услышанные мною однажды от пьяного Анджея Сапковского: «Этот старый дядька? Зачем он нам, молодым?» Это Сапковский сказал о пане Станиславе Лемме. Нам были нужны все, мы знали цену всем «дядькам». И, конечно, мы полностью соглашались с Рэем Брэдбери. «Природа человека требует постоянного соединения мужчины и женщины. С нашими городами, машинами, с нашим ускоренным ритмом мы нуждаемся не в дальнейшем разделении, а наоборот, в укреплении и развитии человеческих отношений».
Жизнь несправедлива.
С человеческой точки зрения.
Виталий никогда не отличался беспробудным здоровьем, как мы тогда говорили.
В восемь лет, прыгая со стайки в своем северном Ханты-Мансийске, он сломал ногу. В итоге остеомиелит, на своей бедной ноге Виталий перенес пять операций. Наташа, жена Бугрова, рассказывала мне позже, что за три года до смерти, когда кардиологи мучились над точным диагнозом, выяснилось, что болезней у Виталия гораздо больше, чем думали, больше, чем может вынести один человек. В справке врача, выданной в 1946 году, было указано: «Нуждается в молоке и белом хлебе». Этого Виталию не хватило. Зато водки всегда было вдоволь, даже во времена сухого закона. Он работал, как фабрика: читал чужие рукописи, редактировал, писал очерки, составлял библиографию научной фантастики, несколько его рассказов перевели на немецкий, который он, кстати, хорошо знал; ко всему прочему он собирал старую фантастику, и библиотека его поражала полнотой самых редких изданий. При этом самое редкое располагалось на книжных полках в… спальне. Нелишняя предусмотрительность даже в те времена! А когда была организована «Аэлита», именно Виталий стал душой необыкновенного конвента. Сотни фэнов собирались в Свердловске еще и для того, чтобы поговорить с Виталием или хотя бы перекинуться с ним словом. «Он был абсолютно грамотным человеком. На все 100 %. Я вышла за него замуж именно по этой причине», — не без юмора писала мне Наташа. Когда в Москве Виталию сделали операцию, они возвращались в Свердловск поездом. «В вагоне с нами ехали артисты московского Миманса. В нашем купе — два говорящих антрепренера, в остальных — глухонемые артисты. Вите надо было есть часто, мелкими порциями. «Извините, — сказала я артистам, — мы все время будем есть». — «А мы — все время пить», — ответили мне… Так и ехали… Витя вспомнил, что работал пять лет в школе глухонемых и быстро вошел с нашими спутниками в контакт. А когда в Свердловск приехали, то узнали, что новые сотрудники журнала — Юра Липатников и Юра Борисихин — ну на нюх не переносят фантастику и считают, что нужно, чтобы журнал соответствовал чисто следопытскому профилю. Поэтому, решили они, надо основать отдел героики и романтики, а Бугров с Прашкевичем и Колупаевым — диверсанты в журнале». И далее: «В жизни Витя не был лидером, принимал решения не мгновенно, но люди, окружавшие его, относились к его работе ревниво. В редакции казалось, что он завален рукописями, причем рукописями первоклассными, надо только вытаскивать их из кучи и сдавать в печать. Станислав Федорович Мешавкин долго не открывал отдел фантастики и держал Виталия на ставке литсотрудника — более 25 лет. Считал, что это и так халява. Казалось, что стоит сесть в кресло Виталия кому-то более быстрому, как все пойдет еще быстрее… Когда открылась газета «ПИФ», в ней работали сотрудники редакции: Мешавкин, Казанцев, Нина Широкова и привлекались к делу очень бойкие мальчики, но Виталий не привлекался, у него в отделе якобы был завал. Он стал подрабатывать у Игоря Кузовлева. В разных издательствах редактировал Грина, Слепынина, Прашкевича. Хотел выпускать у Андрея Матвеева серию детской литературы…»
Да, Виталий был нетороплив. Я месяцами, иногда годами выбивал из него превосходные очерки, библиографию, печатавшуюся в новосибирском сборнике «Собеседник». На титуле первой своей книги «В поисках завтрашнего дня» он не случайно написал: «…милому моему редактору, стоявшему у колыбели этой книжки…»
А вот фотографии с его стихотворными подписями.
На первой мы с Виталием перед старинным зданием редакции «Уральского следопыта» улице 8 марта:
Стоим в неистовстве неутолимом
У стен редакции.
Какую акцию предпримем,
Какую акцию?
На следующей фотографии я на пьедестале снесенного памятника Екатерине II:
Аль нам, фантастам, вправду не пристало
Собой гордиться,
Что мы вот так встаем на пьедесталы —
Взамен царицы?
И, наконец, фотография, где мы сидим с Виталием на фоне огромной географической карты:
