Елена Съянова - Десятка из колоды Гитлера
Очень и очень многое, связанное с миссией Гесса и его пребыванием в Англии, останется тайной до 2017 года, когда англичане обещают открыть его досье (возможно, обманут!), но одно очевидно: Гесс всегда, до самой смерти в 1987 году в возрасте девяноста трех лет, находился в здравом уме и твердой памяти, хотя и разыгрывал эффектные спектакли с амнезией (частичной и полной), как он сам потом объяснял – «по тактическим соображениям».
Находясь много лет в изоляции, теряя ощущение реальности, Рудольф Гесс слишком боялся сболтнуть лишнее и непроизвольно выдать какую-либо информацию и потому применял эту тактику, водя за нос даже опытных психиатров.
Поразительно другое. Прожив очень долгую жизнь, имея возможность осмыслить все задуманное и содеянное его партией, его кумиром и им самим, этот человек ни разу не выказал и тени раскаянья. Вот его последние слова на Нюрнбергском процессе: «Много лет своей жизни я проработал под началом величайшего сына моего народа, рожденного впервые за тысячи лет его истории. Даже если бы это было в моей власти, я бы не хотел вычеркнуть этот период из своей памяти. Я счастлив, что выполнил свой долг перед народом – свой долг немца, национал-социалиста, верного последователя фюрера. Я ни о чем не жалею ».
А вот что он написал своему сыну почти три десятилетия спустя, из берлинской тюрьмы Шпандау, в которой отбывал пожизненное заключение: «Ты должен знать, мой дорогой, и я снова повторю тебе это, что в жизни есть высшие, определяющие судьбу силы, которые мы называем, когда хотим дать им определение, Божественными. Они начинают вмешиваться в судьбы, если нужно, во время великих событий… Я должен был встретить Его (Гитлера – Е. С.) и пройти с Ним весь тот путь, вдохновляясь Его волей. Я должен был прибыть в Англию, чтобы говорить о понимании и мире. Я должен и теперь нести свой крест со смирением и достоинством. А ты… ты должен знать, что я ни о чем не жалею ».
Думал ли он когда-нибудь о смысле прожитой им жизни?
Помогая фюреру подготовить и развязать мировую бойню, он затем сделал попытку, как он сам выразился, достичь понимания и мира! Создавая партию, он легко отдал ее бюрократу и функционеру Борману, который превратил эту партию в орудие собственного влияния, в инструмент укрепления своей, бормановской власти, грозившей перерасти в абсолют, в «Хайль Борман!»
Желая своему единственному сыну «служения чему-либо большому, истинному и высокому», он, по сути, выхолостил, спрямил его судьбу до простого служения его, гессовскому имиджу борца за «мир и понимание между народами» [1]. Ведь было даже предложение дать Гессу Нобелевскую премию за «укрепление мира»! (Это уже после Нюрнберга, когда Гесс находился в тюрьме.)
Так где же, в чем был смысл его жизни?
Впрочем, возможно, не будь всех этих парадоксов и противоречий, убийственных для конкретной человеческой судьбы, Рудольф Гесс так и остался бы одним из тех примитивов, которыми, в общем-то, являются все апологеты человеконенавистнических идей.
На надгробии Рудольфа Гесса в его родовом имении в Вундзиделе сделана такая надпись:
Рудольф Гесс
26 IV 1894 – 17 VIII 1987
Я ПОШЕЛ НА РИСК
Есть основание считать, что такую надпись предложила его сестра Маргарита. «Молясь о твоей душе перед Всевышним, я не устаю напоминать ему, что ты рискнул сделать к нему шаг… И это так бесценно для нас, тебя любящих и готовящихся встретиться с тобой там, где все мы не будем прощены », – писала Маргарита брату, и эти слова, возможно, отчасти проясняют заложенный ею смысл в короткую эпитафию на его могиле.
«…Где все мы не будем прощены…»
А вот выдержки из письма Рудольфа Гесса сестре, датируемого 1938 г.
«23 июля 1938
Берлин
Помнишь, я однажды прямо спросил – что у тебя плохо? А ты ответила, что счастлива. С этого я и начну ответ на твое письмо.
Всего за несколько дней ты увидела столько счастливых немцев – счастливых на фоне общегерманского, как ты полагаешь, зла?
Но давай по порядку. Дети ходят с флажками, берлинцы украшают город… пирожки, карточки, “трудфронтовский” социализм… тебя не пустили в кино? По-моему, в тот день ты сама оказалась под обаянием увиденного, во всяком случае, я не почувствовал ни тени иронии в этой части твоих впечатлений.
Первое мая – также и день рейхсвера? Так что же? Солдаты в основной массе – бывшие рабочие; все немецкие рабочие – будущие солдаты. Это реальность, хотя и неприятная для женщины.
<…>
В своем детстве ты видела в галереях Цвингера совсем других немцев? Те же, что отдыхали там во внутреннем дворе, как ты выразилась – “в дешевом балагане”, прежде даже названия такого не слышали. Грета, подумай: во времена твоего детства и моей молодости услышать “глюкауф” возле “купальни нимф”?!
А куда все-таки подевались те “наши”, “рантье”, которых ты девочкой здесь встречала? Я тебе отвечу – никуда. Просто они стали теперь работать.
<…>
Я рад, что ты занимаешься сейчас реальным делом. С реальным делом удобнее жить в реальности, так же как с флажками ходить по твердой земле.
И последнее. Мне кажется, даже на долгую человеческую жизнь выпадет всего несколько лет (а то и дней) покоя и радости. Однако на долю каждого ли поколения выпадают такие годы, какие переживает сейчас вся наша нация?! И каждый ли народ, заглушая голоса недовольных, может воскликнуть голосом фрау Миллер: “Мы никогда так не жили!”
Ты спросишь – а что потом? Возможно, и ничего хорошего. Но ведь это не новость для миллионов таких фрау. Ничего хорошего не было в их жизни тысячелетиями. Но мы должны были отважиться на попытку. Мы должны были рискнуть.
Твой брат Рудольф»
Говоря о том, что сестра «занимается реальным делом», Гесс не все знал. Он думал, что она всего лишь работает над новыми учебными программами в Министерстве по делам науки, образования и культуры у Бернхарда Руста, а также с несколькими сотрудниками Министерства пропаганды Геббельса ездит по психиатрическим лечебницам, собирая работы пациентов для предполагаемой выставки. Маргарита задумала ее как напоминание властям рейха о положении этих людей; она искренне стремилась привлечь к ним внимание общественности. Однако, воспитанная в демократическом обществе, сестра Гесса забыла, что в этой Германии «общественности» больше нет. Геббельс потом использует собранные ею работы инвалидов и умалишенных для реализации собственного замысла – выставки «Дегенеративного искусства», в которой разместит эти опусы вперемежку с работами современных художников-сюрреалистов, для дискредитации последних.
Но это было бы еще ничего! Гесс не знал, что в поездках по клиникам Маргариту сопровождают личный врач фюрера Карл Брандт и энергичный рейхсдоктор Леонардо Конти, глава Имперского министерства здравоохранения, отвечающий, по распоряжению Гитлера, за программу «эвтаназии», или «легкой смерти», в рамках которой нацистское государство должно было избавиться от обременительного груза содержания неполноценных, неработоспособных людей.
Конти тогда сказал Маргарите, что ее поездка по сумасшедшим домам «очень своевременна», потому что… И он подробно рассказал ей всё о готовящихся «медицинских проектах», предполагаемых опытах на людях и многом другом, отнюдь не считая нужным скрывать что-либо от сестры и жены (Роберта Лея – Е. С.) верховных нацистских вождей. (Приложения 1, 2.)
Так Гесс и не узнал, что его сестра уже в тридцать восьмом году заглянула на адскую кухню гитлеровского режима.
Оттого, быть может, и появится в приведенном выше отрывке одного из ее последних писем брату это немыслимое для верующего человека – «где все мы не будем прощены».
ШПЕЕР
Сразу выскажу мысль, которую готова отстаивать: среди человеческих чувств есть одно, не поддающееся реанимации. Раз прервавшаяся «энцефалограмма» в этом случае останавливается навсегда. Это чувство – сострадание.
«…Мне никогда не забыть документальное свидетельство о еврейской семье, которая будет убита: муж, жена и дети на пути к смерти. Они и сегодня стоят у меня перед глазами.
В Нюрнберге меня приговорили к двадцати годам тюрьмы. Приговор военного трибунала, сколь ни ущербно в нем воспроизводится история, попытался также сформулировать некую вину. Наказание… положило конец моему гражданскому бытию. Но увиденная картина лишила мою жизнь внутреннегосодержания, и действие ее оказалось более длительным, нежели приговор».
Эти слова из предисловия к «Воспоминаниям» Альберта Шпеера всегда подавались как возобновленная энцефалограмма сострадания человека, долгие годы проведшего со своими воспоминаниями в окружении теней из прошлого.
