Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2003)
Мужская половина гостей великой княгини кроме самого поэта состояла еще из барона Александра Григорьевича Розена (1812— 1874), состоящего при Дворе великой княгини флигель-адъютантом, и Льва Григорьевича Сенявина (1805—1861), товарища министра иностранных дел. Обед у соседа Тютчевых по имению в Овстуге Семена Федоровича Яковлева, безусловно проигрывал княжескому обеду.
* * *
Каменный остров, 2 августа 52
На днях, 29 июля, я отправился в город, чтобы присутствовать на похоронах Жуковского. Благодаря присутствию Наследника Цесаревича и великой княгини Марии было большое стечение народа, и если умершие могут себе делать иллюзии, дух дорогого и симпатичного поэта должен был быть удовлетворен вниманием, проявленным к его бренным останкам. Великая княгиня много плакала... Племянница покойного, госпожа Елагина, очень известная в московской литературной среде, а также его внучатая племянница, девица Воейкова, подошли ко мне, чтобы поблагодарить меня за стихи, которые я написал во время вынужденного досуга на пути между Орлом и Москвою и которые появятся, вероятно, в “Москвитянине”.
На этом погребении, где я имел случай видеть всех моих петербургских знакомых, я встретил, между прочим, и Смирнова, который от имени своей жены взял с меня обещание, что я поеду обедать к ней завтра в Царское. Здесь, на островах, лучшим для нас является погода, которая, несмотря на несколько теплых дождей, на редкость великолепна. Даже ночи теплы, недавно были две или три ночи, которые, по мнению некоторых сведущих людей, могли бы сделать честь и неаполитанскому небу. Но я не смею говорить слишком много хорошего об этих бедных островах, которые ты ненавидишь.
На смерть В. А. Жуковского
Я видел вечер твой. Он был прекрасен!
Последний раз прощаяся с тобой,
Я любовался им: и тих, и ясен,
И весь насквозь проникнут теплотой…
О, как они и грели, и сияли,
Твои, поэт, прощальные лучи...
А между тем заметно выступали
Уж звезды первые в его ночи.
В нем не было ни лжи, ни раздвоенья...
Он все в себе мирил и совмещал.
С каким радушием благоговенья
Он были мне Омировы читал!
Цветущие и радужные были
Младенческих первоначальных лет!
А звезды между тем на них сводили
Таинственный и сумрачный свой свет.
Поистине, как голубь, чист и цел
Он духом был; хоть мудрости змеиной
Не презирал, понять ее умел, —
Но веял в нем дух чисто голубиный.
И этою духовной чистотою
Он возмужал, окреп и просветлел.
Душа его возвысилась до строю:
Он стройно жил, он стройно пел...
И этот-то души высокий строй,
Создавший жизнь его, проникший лиру,
Как лучший плод, как лучший подвиг свой,
Он завещал взволнованному миру.
Поймет ли мир, оценит ли его?
Достойны ль мы священного залога?
Иль не про нас сказало Божество:
“Лишь сердцем чистые — те узрят Бога”.
Присутствовавшая на похоронах Жуковского его племянница Авдотья Петровна Елагина (урожд. Юшкова, 1789—1877), в первом браке Киреевская, мать двух известных славянофилов, хороших знакомых Тютчева Ивана и Петра Киреевских, была хозяйкой известного литературного салона в Москве. Мать Александры Александровны Воейковой (1816—1893), воспитанницы Екатерининского института, потом фрейлины, Александра Андреевна Протасова (1795—1828), была воспета своим родственником В. А. Жуковским в балладе “Светлана”. Встреченный Тютчевым Николай Михайлович Смирнов (1807—1870) — муж А. О. Смирновой-Россет, дипломат, впоследствии калужский губернатор (1845—1851) и петербургский гражданский губернатор (1855—1860). Стихотворение “На смерть Жуковского” (впоследствии озаглавленное “Памяти В. А. Жуковского”) было впервые напечатано в “Современнике”, т. XLIV, 1854, с. 46.
* * *
Каменный остров, 13 сентября
Хотелось бы мне спросить у твоего духа, который постоянно hoverin* вокруг меня, почему твоему последнему письму от 3-го числа потребовалось десять дней, чтобы до меня добраться? Ах, если этот милый дух, который — как ты полагаешь — меня преследует, имеет хоть немного способной угадывать проницательности, он давно должен был заметить, до какой степени мне нe терпится его увидеть ... Мне сдается, что, со своей стороны, и он должен был бы почувствовать некоторое желание выйти из состояния невидимости...
Я, как видишь, все еще на Островах, они временами, например сегодня, все еще прекрасны. Солнце великолепно, и моя гостиная, бедная гостиная, ни разу не удостоенная твоим присутствием, в настоящую минуту залита светом, а так как цветы и растения уже водворены в оранжереи, то я чувствую себя более зеленеющим и более цветущим, чем когда-либо, ибо я утопаю в георгинах, душистом горошке и т. д., и т. д.; к тому же маленькую эспланаду перед моей гостиной только что украсили полукругом апельсиновых деревьев в ящиках.
Кстати, о впечатлениях подобного рода — я только что прочитал два тома Tургеневa “Записки охотника”, где встречаются чудесные страницы, отмеченные такой мощью таланта, которая благотворно действует на меня; понимание природы часто представляется нам как откровение. Нам нужно прочитать это вместе. — Кстати, о Тургеневе — да, я видел sourly** М, которая в ярости на меня за то, что я не согласился на ее Ревель... Сегодня я обедаю у г-жи Сухозанет , а вечером, надеюсь, в последний раз у Строгановых... Ах, как грустно разговаривать на расстоянии 1000 верст!
Федор Иванович сетует на те десять дней, за которые в середине XIX века письмо в почтовой карете добиралось из брянского села Овстуга до Петербурга. Нам бы его заботы! После возвращения И. С. Тургенева в начале 1850-х годов из домашней ссылки в Петербург Тютчев стал не только его усердным читателем, но и частым собеседником, а потом и подопечным писателя в литературно-издательских делах. В письме идет речь о двух томах “Записок охотника”, которые увидели свет как раз в начале августа 1852 года. Находившаяся в дружеских отношениях с Тургеневым княгиня Софья Ивановна Мещерская принимала участие в хлопотах по возвращению писателя из ссылки в Спасское-Лутовиново, куда он был отправлен за напечатание 13 марта 1852 года в “Московских ведомостях” письма о смерти Н. В. Гоголя, которое ранее не было пропущено петербургской цензурой. Гостеприимная госпожа Екатерина Александровна Сухозанет (урожд. княжна Белосельская-Белозерская; 1804 — 1861) — жена И. О. Сухозанета, генерала от артиллерии, директора Пажеского корпуса.
* * *
Среда, 10 декабря 1852
[...] Я сам вручил кнж. С. Мещерской твое письмо, оно ее восхитило, и она тотчас же передала его г-же Мальцовой, чтобы поделиться с ней любезностями, содержащимися в этом письме по ее адресу. Она не утаила от меня и того, что ты с некоторой добротой отозвалась в нем обо мне... Бедная старая дева очень серьезно озабочена предстоящим приездом Виардо , она ревниво опасается того влияния, которое та, даже на расстоянии, оказывает на ее милого Тургенева. — Каждой старой деве полагается быть немножко людоедкой. — Кстати о Тургеневе: я так и думал, что ты сумеешь оценить его книгу. — Полнота жизни и мощь таланта в ней поразительны. Редко встречаешь в такой мере и в таком полном равновесии сочетание двух начал: чувство глубокой человечности и чувство художественное; с другой стороны, не менее поразительно сочетание реальности в изображении человеческой жизни со всем, что в ней есть сокровенного, и сокровенного природы со всей ее поэзией. И когда подумаешь, что вследствие какого-то грубого недоразумения... Надо пожелать ему как художнику найти в своем таланте достаточно воздуха и света, чтобы не дать в нем задохнуться человеку... Если он вас навестит, чего я вам желаю от всего сердца, передай ему от меня душевный привет.
Полина Виардо (урожд. Гарсиа; 1821—1910), знаменитая французская певица, друг И. С. Тургенева, о книге которого “Записки охотника” и о высылке его в орловское имение Спасское-Лутовиново идет речь. К сожалению, Тургенев так и не побывал в Овстуге.
* * *
Среда, 17 декабря 1852
Получил твое милое письмо от 6 декабря. Киска, милая моя киска, если бы ты знала, какое действие оказывают на меня твои письма. Каждый раз, как от тебя приходит письмо, читая его, я испытываю ощущение жгучей и бессильной тоски, как впавший в летаргию человек, который сквозь свою мнимую смерть различает и воспринимает голоса и речи живых... Но почему я все еще здесь? Что за оцепенение мной овладело? Что я здесь делаю? Что это за интересы, и, очевидно, достаточно серьезные, если я вынужден подчинить им единственное, что меня действительно интересует в жизни?.. Ничего не могу с собой поделать, мне чудится в этих нелепых отсрочках рука судьбы... Нет, нет, мы не должны были расстаться... Это преступление по отношению к нам самим, я не должен был допускать, чтобы оно свершилось... Спасибо тебе за то, что ты так меня любишь. Говоря между нами, я не знаю никого, кто был бы менее, чем я, достоин любви. Поэтому, когда я становился объектом чьей-нибудь любви, это всегда меня удивляло, не удивляет меня только твоя любовь. Ибо я убежден, ты до конца меня знаешь, и воспринимаю твою любовь как Божий дар. Я совсем ее не заслуживаю... и все же, киска, ты не можешь меня не любить, я это чувствую, не можешь... Пусть я делал глупости, поступки мои были противоречивы, непоследовательны. Истинным во мне является только мое чувство к тебе... Это правда, киска, что ты часто чувствуешь рядом с собой мое присутствие? У меня этого утешения нет, только раза два, услышав шаги в соседней комнате, я испытал приятную и горькую иллюзию, будто приближаешься ты, но ощущение это больше не повторилось, и теперь я воспринимаю разлуку только как небытие и как пропасть между нами. [...]
