Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2003)
Не только Блудовы, но и многие именитые москвичи предпочитали снимать на лето дачи в огромном зеленом Петровском парке**.Чай с Блудовыми и семейством графов Сен-При — отцом Карлом Францевичем, пэром Франции, в русской службе херсонским и подольским губернатором, жена которого, фрейлина Софья Алексеевна, была родной сестрой Елизаветы Алексеевны, жены графа Александра Ивановича Остермана-Толстого, и сыном Алексеем Карловичем (1805—1851), русско-французским публицистом, автором брошюр и статей о России, по всей вероятности, оказался во многом приятным, ведь Тютчев как раз в это время ждал откликов на свои публицистические статьи, которые уже начали появляться в европейской печати. В то же время Тютчев не мог устоять и против встречи с молоденькой Небольсиной, вдовой умершего недавно приятеля Сушковых. По просьбе сестры он едет вместе с ней с визитом к Московскому митрополиту Филарету и не может не посетить приятеля своего, именинника Петра Яковлевича Чаадаева. С именитыми Голицыными Тютчевы всегда поддерживали родственные отношения. Здесь, вероятно, князь Сергей Павлович Голицын (1815—1887), адъютант наследника Александра II, и его “племянник”, князь Михаил Александрович Голицын (1804—1860), известный библиофил, русский посланник в Мадриде.
* * *
С.-Петербург, вторник, 4 сентября 1851
Милая моя кисанька, пишу тебе сегодня, сам не зная, куда посылать письмо. Мне не ведомо, осталась ли ты при своем намерении ехать 8-го, а узнаю я об этом лишь из твоего сегодняшнего письма, но оно придет лишь к вечеру, и я не смогу им вовремя воспользоваться. Будь проклята провинциальная почта! Это один обман.
Но где бы ни застали тебя эти строки, ты прочтешь их с грустью. На этот раз я должен сообщить тебе о кончине человека, которого ты очень любила. 1-го числа скончалась бедная старая Екатерина Андреевна Карамзина ...
Вчера я навестил Андрея Карамзина, который накануне вернулся из имения Мещерских , чтобы распорядиться о похоронах, и от него я узнал следующие подробности о последних минутах этой достойнейшей и превосходнейшей женщины. В прошлую среду он приехал к матери из Финляндии, но она уже ушла к себе в спальню, а так как она только-только стала поправляться после болезни и очень берегла себя, то не позвала его к себе, а удовольствовалась сознанием, что он тут. На другой день, увидевшись с ним, она сказала, что спала очень хорошо и даже не чувствует никаких обычных недомоганий, и приписывала это его возвращению. Она была спокойна и безмятежна. Говорила о разных переменах в доме, задуманных ею на будущий год, о кустах сирени, которые загораживают окна ее комнаты и которые следовало бы пересадить. В тот день — то был день св. Александра Невского — она потребовала, чтобы к обеду пригласили ее доктора; он осмотрел ее и нашел здоровье вполне благополучным. Вечером она села за карты, но ушла к себе после первого роббера . На другой день, в пятницу, она чувствовала все то же улучшение и продолжала его приписывать приезду сына. Вечером она, как обычно, играла в карты и в этот день даже смогла кончить партию. Уходя, она остановилась в дверях, обернулась к сыну и послала ему поцелуй. Это было последним проявлением привязанности, которое ему суждено было получить от матери. Софи проводила ее по коридору, пожурила ее, как обычно, за столь подчеркнутое предпочтение, которое она отдает Андрею, и т. д. Добрая старушка легонько шлепнула ее по щеке, а так как та хотела непременно проводить ее до спальни, она стала отсылать ее, говоря: “Что же, ты думаешь, я одна не дойду”. Так что Софи последняя из всей семьи говорила с матерью...
Около 4 часов утра, по словам Андрея, Мещерский вдруг разбудил его и вызвал к матери. Придя к ней, они застали ее в кресле, с головою на подушке; у нее был такой вид, словно она спит сладким и безмятежным сном. Она была уже мертва... И вот что они узнали о только что происшедшем... Она проснулась, по-видимому, от стонов своей горничной, спавшей с нею рядом и страдающей кошмарами, а когда та совсем проснулась, Екатерина Андреевна попросила ее помочь ей встать, после чего села в кресло и велела принести себе согретых салфеток. По-видимому, она ощущала прилив крови к голове, ибо спросила у горничной, не находит ли та, что она стала очень красна в лице, и велела принести зеркало, чтобы посмотреться самой. В то время, как она прикладывала себе к животу согретые салфетки, горничная вдруг услышала глухой стон и увидела, что одна рука ее стала скользить и упала до полу. Она тотчас кликнула другую женщину, а сама побежала будить Мещерского. Когда он явился, оставшаяся при ней женщина сказала, что она еще раз простонала и затихла. Мещерский говорит, что нащупал на руке еще несколько ударов пульса. Но сердце уже не билось... Можешь представить себе, какая скорбь заполнила остаток этой ночи. Андрей сказывал мне, что бедняжка сестра его весь первый день была не в силах плакать. И правда, именно для нее-то эта утрата тяжелее всего... Скажи Анне, что как раз накануне этой ночи, по их семейному обычаю, они читали вслух письмо, полученное Лизой от Анны... Милая моя кисанька... Всякий раз, когда я вижу, как смерть наносит очередной свой удар, 1000 верст, разделяющие нас, тяжелым камнем ложатся мне на сердце… Да хранит вас Бог.
Похороны состоятся в понедельник в Александро-Невской лавре. Андрей должен был сегодня уехать обратно в Мануйлово. Я воздерживаюсь от рассуждений... Опять рухнуло и исчезло нечто из мира наших привычек и привязанностей...
Только что мне подали твое письмо. Оно подоспело вовремя. Отвечу на него вслед за этим. Я его прочел.
Взвесив все, посылаю это письмо в Москву и напишу тебе еще раз к твоему приезду туда.
Ругать почту за то, что письмо из Брянска до Петербурга сто пятьдесят лет назад в почтовой карете шло менее недели?! Это кажется абсурдом современному адресату, ожидающему письмо авиапочтой из Москвы в Петербург более 10 дней!
Смерть Екатерины Андреевны Карамзиной (урожд. Колывановой; 1780—1851), второй жены историка, сестры П. А. Вяземского по отцу, взволновала весь Петербург. Неутешны были сын Андрей Николаевич (1814—1854), дочь от первого брака историка Софья Николаевна Карамзина (1802—1856) и особенно любимая дочь Елизавета Николаевна Карамзина (1821—1891). Князь Мещерский Петр Иванович (1802—1876) был мужем еще одной дочери историка, Екатерины Николаевны (1805—1867).
* * *
Каменный остров, 19 июля 52
Твое столь жданное письмо получено мною в то время, когда я садился в экипаж, чтобы ехать к великой княгине. Это третья пятница, что я на островах и удостоен приглашения на ее обеды.
Стол был накрыт на террасе, устроенной с бесконечным вкусом. Это прелестный салон в зелени, возвышающийся над Невою, которая вчера была особенно великолепна. Среди гостей кроме г-жи Апраксиной, графини Борх и Сенявина (из м-ва Иностранных дел) был один барон Розен, состоящий при Дворе великой княгини, которая, несомненно, одна из самых милых хозяек дома, каких можно встретить. И вот за обедом, сидя между нею и ее старою гофмейстериною, я вдруг вспоминаю о нашем с тобой обеде у нашего соседа по имению Яковлева, и, вместо того чтобы смеяться над подобными контрастами, моею душою овладела грусть при этом воспоминании... Я не знаю, какую пользу может извлечь, с точки зрения христианской, человек, постоянно преследуемый мыслью о смерти, но я знаю только, что, когда испытываешь ежеминутно с такою болезненною живостью и настойчивостью сознание хрупкости и непрочности всего в жизни, то существование, помимо цели духовного роста, является лишь бессмысленным кошмаром, и безумие того человека, который дрожал за свой хрустальный нос, дает лишь слабое представление о подобном настроении ума.
Мужская половина гостей великой княгини кроме самого поэта состояла еще из барона Александра Григорьевича Розена (1812— 1874), состоящего при Дворе великой княгини флигель-адъютантом, и Льва Григорьевича Сенявина (1805—1861), товарища министра иностранных дел. Обед у соседа Тютчевых по имению в Овстуге Семена Федоровича Яковлева, безусловно проигрывал княжескому обеду.
* * *
Каменный остров, 2 августа 52
На днях, 29 июля, я отправился в город, чтобы присутствовать на похоронах Жуковского. Благодаря присутствию Наследника Цесаревича и великой княгини Марии было большое стечение народа, и если умершие могут себе делать иллюзии, дух дорогого и симпатичного поэта должен был быть удовлетворен вниманием, проявленным к его бренным останкам. Великая княгиня много плакала... Племянница покойного, госпожа Елагина, очень известная в московской литературной среде, а также его внучатая племянница, девица Воейкова, подошли ко мне, чтобы поблагодарить меня за стихи, которые я написал во время вынужденного досуга на пути между Орлом и Москвою и которые появятся, вероятно, в “Москвитянине”.
