Джон Бакстер - Лучшая на свете прогулка. Пешком по Парижу
Настоящая история взаимоотношений Ritz и Хемингуэя началась только после 1944-го. После “освобождения” Одеона он перевел своих однополчан через Сену, обрастая по дороге новыми союзниками, и прибыл в бар Ritz с семьюдесятью попутчиками. По традиции Хемингуэй заказал “Монтгомери” на всех. Благодарные управляющие поселили его в один из лучших номеров с окнами в тихий двор и исполняли любые его прихоти. Его любовница, ставшая впоследствии женой, Мэри Уэлш, заняла соседнюю комнату. По слухам, именно в подвале отеля спустя много лет она обнаружила чемоданы с “забытыми” рукописями, среди коих оказался и “Праздник, который всегда с тобой”.
А бар Ritz превратил в легенду Скотт Фицджеральд, а вовсе не Хемингуэй. Он описывает его в некоторых сценах романа “Ночь нежна” и во многих рассказах, особенно в элегическом “Опять Вавилон”; да и сам автор регулярно напивался там до потери сознания – без особых усилий, поскольку, как отмечал один его друг, после двух-трех стаканов он растворялся в алкоголе, как бумажный цветок. Когда уже печатался повторный тираж “Великого Гэтсби” и имя писателя было на слуху, посетители Ritz начали расспрашивать о Фицджеральде, но никто не мог вспомнить лицо какого-то очередного пропойцы. В “Празднике, который всегда с тобой” бармен даже интересуется у Хемингуэя: “Папа, а кто такой этот мистер Фицджеральд, о котором меня все спрашивают? Странно, что я совсем его не помню”. Но, отметив, что бармен умеет состряпать историю не хуже коктейля, он признался, что выдавал клиентам “то, что они хотели услышать что могло их развлечь”.
Хем с компанией наверняка посмеялись бы над моими страхами провести остаток вечера за бутылкой. Не стану отрицать, было весьма соблазнительно в уютном дружелюбном полумраке Closerie de Lilas заказать по “Монтгомери”, а потом повторить, и еще раз, и еще. Бармен, верный своему делу, исправно наполнял бы стаканы, приносил соленые орешки и чипсы, подпитывая нашу жажду. Потом появился бы тапер, и мы бы вскидывали голову и кивали, уловив знакомую мелодию The Last Time I Saw Paris или Mad about a Boy . Парочки, зашедшие на аперитив перед ужином, заполняли бы пустующие столики – среди них мог оказаться кто-то из знакомых, кто подсел бы к нам, и мы бы кричали бармену: “Месье, нам еще того же самого, пожалуйста…” Ну, а потом, по давнишней бесславной традиции “голубого часа”, ночь окончательно потонула бы в спиртном и безвозвратно выпала бы из памяти.28. Последний из монпарнасцев
Мы скатились под горку к 1939 году точно так, как 90-е прикатились к 1914-му. Мы проваливались в бездну, будто погружались в пучину удовольствий.
Поль Моран
Летом в парижских кафе раздвигают стеклянные стены, и все усаживаются прямо на тротуарах. Прохожие задевают ваш крошечный столик, расплескивается ваша eau à la menthe [74] , и дребезжат кофейные чашечки. Извинения могут закончиться приглашением присесть за столик и выпить, а иногда и чем-то бóльшим.
Неудивительно, что Гелентера всегда можно было найти летним утром в Les Deux Magots – взгляд мечется по проходящим мимо женщинам, тело напружинено и готово при малейшем ободряющем знаке броситься вдогонку.
– Ты выглядишь в точности как наш кот, – сказал я. – Он так же подрагивает, когда охотится за птицей.
– М-м-м?
– Да нет, ничего. Ты сказал, у тебя какая-то идея?
Он с усилием оторвал взгляд от изгиба лодыжки, от бедер под облегающей юбкой, от колышащегося бюста.
– Ах, да. Некоторые клиенты, которые были на прогулке вокруг Одеона, интересуются, водишь ли ты экскурсии и по другим местам? Я тут подумал про окрестности Монпарнаса, к примеру… искусство?
Я понимал, почему тема искусства казалась логичным выбором для прогулки.
На рубеже xx века каждый художник мечтал учиться в Париже. Они стекались сюда отовсюду. Академия изящных искусств и частные школы вроде Академии Жюльен и Академии Гранд Шомьер едва справлялись с наплывом желающих. Студентов в натурные классы у Жюльен набивалось множество, все важно дымили трубками, и стоявшие в задних рядах жаловались, что сквозь эту пелену им уже и модель не видать. Художники оккупировали Монпарнас и Монмартр. Живописцы и натурщицы наводняли местные кафе. Их ежегодный Bal des Quat ’ z Arts – Бал четырех искусств – стал легендой благодаря костюмам мужчин и их отсутствию у натурщиц. Нечто большее, чем роспись по телу, посчиталось бы излишеством. “Студенты – любимые питомцы Парижа”, – снисходительно отмечал один писатель в 1899 году. Он даже называет Bal des Quat ’ z Arts образовательным: “Его великолепие, его потрясающие художественные эффекты, свобода и раскованность раскрепощают и расширяют кругозор, а это очень ценно для искусства. Художники и студенты находят в этих ежегодных спектаклях только лишь изящество, красоту и величие; уроки в студии, где они учатся смотреть на натурщицу исключительно как на инструмент в их ремесле, очень помогают им (и только им одним) получать удовольствие от грандиозного бала”.
Живопись превратилась в зрелищный вид спорта. Конкурсные показы под названием salons были не менее серьезными светскими мероприятиями, чем скачки в Лоншам. Было весьма à la mode [75] сходить на предварительный просмотр или vernissage , то есть “полировка, наведение лоска”, поскольку художнику предоставлялась последняя возможность что-то подправить в своей работе и нанести завершающий штрих. На вернисаже большого события, Салона французских художников, собирался весь модный Париж. На картине 1911 года изображен огромный, как вокзал, Гран-Пале со стеклянной крышей, битком набитый разодетыми дамами и преющими господами во фраках. Здесь и там над болтающей толпой вздымают голову статуи в человеческий рост, на которые никто не обращает ни малейшего внимания. Эти люди пришли за чем угодно, но только не для того, чтобы любоваться искусством.
Не считая нескольких популярных портретистов, очень мало кто из художников был богат. Те, кто по-настоящему любил творить, получали удовольствие от процесса; деньги были вторичны. Каждое утро перед тем, как засесть за работу, Ренуар или Сезанн быстренько набрасывали пару-тройку небольших акварелек – “для разминки”, – чтобы позже пустить их на растопку. Ренуар, делая с Сезанном этюды на пленэре, спросил, нет ли у того чего-нибудь вместо туалетной бумаги. Сезанн вручил ему свою акварель, и Ренуар уже было смял ее, чтобы подтереться, но все же додумался взглянуть, а увидев, решил, что она слишком хороша для подобного употребления. Она, разглаженная, висела в голливудском доме его сына, режиссера Жана, как напоминание о том, что на предметах искусства не всегда висят ценники.
Но посредственные художники выжимали из своих работ каждый франк. Они выдавали столько копий, за сколько им готовы были платить, и любого размера, на вкус заказчика. Гертруда Стайн, рассматривая один из холстов, сказала, что ей не нравится, как изображены ноги.Вернисаж в Гран-Пале, 1890-е гг.
– Отрежьте их, – взмолился дилер. – Художник не станет возражать. Главное, чтобы он получил деньги.
Для таких художников 1920-е были золотой жилой. Туризм процветал, а туристы хотели сувениров. В 1928 году Сислей Хаддлстон жаловался, что туры по Монпарнасу предлагают “посещение настоящей мастерской художника”.
Наверху шаткой лестницы гид распахивал дверь чердака, и взгляду изумленной публики являлась обнаженная натурщица, которую на грязном холсте малевал художник. Модель поспешно убегала, творец негодовал, а гид рассыпался в извинениях и, чтобы уладить неловкую ситуацию, выказывал преувеличенный интерес к работе художника. И вот он уже намекал, что этот шедевр, несомненно, будет стоить баснословных денег. И спустя полчаса посетитель покидал мастерскую с холстом под мышкой в полной уверенности, что обстряпал очень выгодное дельце. Гид возвращался забрать свою долю, после чего натурщица варила кофе, ее любовник водружал на мольберт очередное старое полотно, делал несколько мазков свежей краской и устраивался в ожидании следующего визита.
Самое неприятное, по мнению Хаддлстона, то, что в это все были вовлечены серьезные художники. Цугухара Фудзита, Моис Кислинг и Жюль Паскен были вдохновенными пропагандистами самих себя. Фудзита пришел на Монпарнасский бал почти голым, чтобы продемонстрировать свои татуировки. Он катил за собой плетеную клетку, в которой сидела его жена Фернанда, на которой из одежды имелась только лента для волос. На клетке висела табличка “Женщина на продажу”. Из-за такого стиля жизни у обитателей Монпарнаса вечно было туго с деньгами, и их нехватку они восполняли лихорадочными попытками продать свои работы. Самые бессовестные предпринимал Сальвадор Дали. Он являлся в переполненную La Coupole с картиной под мышкой и старался втюхать ее кому-нибудь из посетителей за столиками.
