Кнуд Ромер - «В Датском королевстве…»

Пришел я осенью, а уходил от зубного уже зимой.
Остановившись перед витриной магазина, во весь
рот улыбаюсь собственному отражению: новые
золотые зубы сверкают из розового мрака челюстей,
придавая мне сходство со старым киношным
нацистом. В некрологах писали, что все ведь к тому и
шло, но я не хочу соглашаться, будто в твоей смерти
есть хоть какой-то смысл: он есть у одной только
жизни. Купив розу, отправляюсь на поиски твоей
могилы. «Мне тебя не хватает», — сказал, и
показалось, будто ты улыбаешься, но, конечно, это
все лишь мои фантазии. Вот я — стою тут с первой
сединой и мечтами об обручальном кольце. А вон ты,
где-то между всем, что слишком земля, и всем, что
слишком небо. В моем беспокойном мозгу.

ОНА И ВПРЯМЬ НЕ ЗНАЕТ
ДОКУРИТЬ ЛИ ЕЙ СИГАРЕТУ
СОКРАТИВ СЕБЕ ЖИЗНЬ НА 10 МИНУТ
ИЛИ
БРОСИТЬ ЕЕ В ОКНО
КРЕПКО ВЦЕПИВШИСЬ В КОНЧИК
СОКРАТИТЬ СЕБЕ ЖИЗНЬ НА 50 ЛЕТ.
ОНА И ВПРЯМЬ НЕ МОЖЕТ
РЕШИТЬСЯ И ТУШИТ СИГАРЕТУ ОБ РУКУ.
ПУСТЬ МИР УВИДИТ: НЕ ОН ОДИН
МУЧИТ ЕЕ И ЕЕ ТЕЛО.

По улицам — толпы слепых детей.
Ледяные ветра — в пустой черепушке города.
С неба — вещевой ливень: приемники,
пузырьки, газеты, мыло, битое стекло.
А за городом — опара леса, раздается
на ядах и препаратах.
Парень идет по тросу,
протянутому от башни к башне.
Над скопищем глухих домов
огромная стая чаек
рвется к золотому свету моря.
Пластмассовое солнце тлеет зубастым оком,
заливает йодом глаза прохожих.
В глубокой коме спит асфальт,
укрытый синим тряпьём снега
с набивным рисунком телеэкранов.
Вся музыка сумерек —
предсмертный хрип машин.
Холодный нейлон ветра
живую кутает кожу
в тонкую болевую пленку.

Мир кончается
прямо у вас под ногами.
Он весь как на ладони.
Взгляните ввысь —
там все ваши возможности:
прозрачно-призрачные линии меж точками
на черном огромном экране.
Или — белые пятна Роршаха
на большом голубом ватмане.

Звук лопающегося сосуда.

Реки простерты, руки.

Города впали в детство:
звуки влажных хлопков, раздавленных тел.

Боль — с ноготок, не больше.

Вот он спускается к морю.

Вот он заходит в воду.
Плывет.

И вот ныряет.

Ныряет, чтоб

не всплыть.

Дверь заперта. Я внутри.
Не встаю. Не лежу. Тут светло.
Снаружи — тьма. Тут тихо. Все
такое настоящее. «Мое лицо
как будто настоящий сон». Бессонница / мертвый сон
без снов. Тело из тьмы.
Не могу думать. Жив.
Есть нечто,
о чём не удается думать. Но вижу. Черное.
Что-то не так. Нет, все вообще не так. Не назовешь.
Думаю: любить, быть любимым.
Помню хорошее. Не могу
забыть плохого. Жив.
Иначе не могу. Как мертвый. Но боли
нет. Я не могу
ее ощутить. Это она
ощущает меня.

Старый охотник здесь больше не живет.
Весло его каяка потерялось;
место, где он родился, отныне недосягаемо.
А было время: он нащупывал путь в тумане,
он думал о семье и надежном доме.

Когда его незамужняя дочь родила,
он назвал ее не-мужа «зятем».
Он благодарил небо, как благодарили предки, —
за то, что мальчик, за то, что поможет.

И он дарил ему игрушки —
мастерил их из заготовок для каяка —
сухих и полукруглых деревяшек.
Они друг с другом ворковали.
Ийаайаййаа, благодарный за мальчика.

Из тех же деревяшек он выточил фонарь:
вместо плафона — пластиковая бутылка.
Он чувствовал, как наливается счастьем
с каждым шагом этого мальчика. Ийаайаййаа.

Однажды ему приснилось,
                              что он перевернулся в своем каяке.
С тех пор во сне он часто видел жену.
Голос, рожденный болью, звучал и креп —
не скрыть его и не укрыться:
слишком сильный, чтобы не помнить.
Смерть снова их соединит,
и никакого другого пути он не нашел. Ийаайаййаа.

Да, вот так:
мне есть, что рассказать.

Да, вот так:
я из Гренландии, но с датским паспортом.

Да, вот так:
я чистокровная инуитка и я не ем сырое мясо.

Да, вот так:
я верю в шамана-ангаккока и в Христа.

Да, вот так:
я думаю на родном, а пишу на датском.

Да, вот так:
я не люблю этот язык.

Да, вот так:
люблю гренландский.

Моя страна и я — мы говорим на этом языке.
А на каком вы говорите с моей страной?

Одиночество беззвучно.
Как будто застыла зимняя река.
Из движения — только мысли.
Каждый шаг замирает.

Одиночество безречно.
Как будто солнце — осколок айсберга.
Ни тело, ни мысли так и не успеют заметить,
что стрясалось с душой.

Он идет по улице,
одинокий — ну и что?
Благодарно рассматривает прохожих:
ему радостно и не на что жаловаться.
Он стареет, становясь невидимым для других.
Незаметным, ненужным.
Выпил на работе,
и вот теперь он посреди улицы,
как будто никогда никем не был.

И только его возлюбленная земля
слышит стук его сердца,
ежеминутно с ним, с его слабеющим телом,
равнодушная к его месту в обществе:
она знает о нем самую правду.

Остановился, смотрит издалека,
как совсем еще молодые
фотографируются в национальных одеждах,
разговаривают по-датски.
Щелчок фотоаппарата — и все́ —
все попрятались по машинам, разъехались.
Он никогда не будет с ними.
И это ему не грустно.

Решил пройтись до центра.
Один.

Идет легко, считая каждый шаг,
благодарный, что все еще жив.
В центре он останавливается,
как будто не знает, куда дальше.
Он здесь родился, и вырос, и стареет.
Он стоит и не может понять, где он.

Мне страшно,
мне странно, мне хочется пить:
на моей коже — морская соль
и удары барабанной палочки.

Каяки стоят на низкой воде, у берега,
рабочие каяки, сел — и в море.
Но где охотники и рыбаки?

Мне спокойно от страха,
он стекает водой по телу.
В воде предки видят мое отражение:
иначе им меня не разглядеть.

Я прошу их: посмотрите, услышьте,
научите своему мастерству,
дайте свои инструменты.
Но это только во сне, когда засыпает кровь.

А все же они говорят: не сомневайся,
и я верю, я вижу, что принес прилив.