Кнуд Ромер - «В Датском королевстве…»
— Можно мне купить воды для собаки? — спрашиваю я девушку-продавца.
— Простой воды? Из-под крана?
— Да, — говорю я. — Для собаки.
Она наливает воду в стакан и протягивает его мне.
— Это бесплатно, — говорит она.
Я благодарю ее и, стараясь не расплескать воду, иду по площади, мама встречает меня на полпути.
— Слава богу, — говорит она. — Ей же так жарко.
Мама останавливается и закрывает лицо руками. Она всхлипывает, я прижимаю ее к себе одной рукой. Другую, со стаканом, держу у нее за спиной.
— Разве у тебя может быть право только потому, что ты человек? — говорит она. — Право лишить собаку жизни, не дожидаясь ее естественной смерти? Я понимаю, она страдает. Но и ведь нас таких много, а мы все равно продолжаем жить.
Вода плещется в стакане.
— Это все потому, что лето такое, — говорит мама. — Она ходит кругами по дому, и из-за этой жары ей становится только хуже. Она сейчас все время лежит на полу в ванной, а это уже разве жизнь? Ей бы бегать по саду и копать ямки. Ты помнишь, что она всегда копала ямки?
— Помню, конечно.
— А как она однажды разодрала весь диван, помнишь? Так это только потому, что ей было скучно. Она не любила оставаться дома одна, вот и надо было ей что-то сотворить.
— Да, верно.
— Несколько раз она убегала, и мне приходилось искать ее. Я с ума схожу, когда она не слушается. Ведь собака никогда ничего назло не делает. Если она плохо воспитана, то это твоя вина. И все об этом знают. Вот почему человек и не может ненавидеть собаку. Ее можно только любить. Это самая чистая форма любви, которая только существует.
— Я понимаю, о чем ты, — говорю я.
— Вот сейчас она лежит там и через полчаса умрет, но ничего об этом не знает. Я бы хотела, чтобы она сама умерла. И чтобы мне не пришлось принимать это решение.
Она слегка отклоняется от меня. Я нахожу в сумке салфетку, даю ей, она вытирает глаза. Протягиваю ей стакан с водой, и мы идем к собаке. Она лежит на том же месте.
Мама ставит стакан перед ней и обеими руками наклоняет ее голову. Собака пьет воду, медленно, мама выливает остатки воды на асфальт, собака кладет туда язык.
— Хорошо, — говорит мама. — Хорошо, что ты попила этой чудесной воды.
Она сморкается.
— У тебя есть сигареты? — спрашивает она.
— Я больше не курю, — говорю я. — Могу купить тебе несколько штук в киоске.
— Нет, не надо. Обойдусь.
К остановке подъезжает автобус, из него выходит группа орущих молодых людей. Мы стоим и смотрим, как они исчезают в направлении к центру, дурачась и толкаясь.
— Нам же надо еще поесть, — говорит мама. — Хлеб сама пекла.
— Здо́рово.
— Ночью не могла уснуть, встала и испекла хлеб. С семечками подсолнечника.
— Ты что, совсем не спала?
— Совсем.
Она смотрит на собаку.
— Никто из нас не спал.
Она открывает сумку, достает пакет с едой и протягивает его мне.
— Поешь, — говорит она.
— Чуть позже, — говорю я.
— Ты можешь взять пакет с собой на работу. Потом ведь проголодаешься.
— А ты сама не хочешь поесть?
— Мне как-то не до еды сейчас, — говорит она.
Пакет с едой кажется мне тяжелым и теплым, я кладу его в сумку. Мама ослабляет поводок.
— Давай дойдем до набережной, — говорит она. — Разве не чудесно будет постоять и посмотреть на воду?
Собака поднимается, ее глаза полуприкрыты.
— Мне кажется, мы не успеем, — говорю я.
— Думаешь, не успеем?
— Нет, если честно. Это в другую сторону от клиники.
— Может быть, мне позвонить и сказать, что мы немного задержимся?
— Нет, мама, не нужно этого делать. Никому от этого лучше не будет.
— Ты права, — говорит она. — Так и есть.
Она стоит с поводком в руке и смотрит на собаку. Она сжимает и разжимает его, ее пальцы дрожат. Я обнимаю ее, она плачет. Две пожилые женщины проходят мимо и смотрят на нас. Собака снова ложится на землю. Асфальт перед ней немного влажный. Мама делает глубокий вдох и смотрит на меня.
— Представляю, на кого я сейчас похожа, — говорит она. — У меня под глазами тушь размазалась?
— Не сильно, — говорю я.
— Мне нужно зайти в туалет на станции, — говорит мама. — Пойдете со мной?
— Мы можем и здесь подождать, — говорю я.
— Нет, пойдемте вместе, — говорит мама.
Как только мы заходим в туалет, собака ложится на пол. Мама стоит перед зеркалом и вытирает нос. Я сажусь рядом с собакой, похлопываю ее. Она прерывисто дышит, заглатывая воздух.
Мама смотрит на меня в зеркало.
— Ты снова беременна, — говорит она.
Я киваю.
— По тебе сразу видно. Прости, что не радуюсь этому сегодня.
Она открывает кран и начинает смывать потекшую тушь под глазами. Я держу руку над собакой, не касаясь ее. Ощущение такое, будто от нее пар идет. Мама вытирает лицо и поправляет прическу.
— Тебе уже, наверное, пора на работу возвращаться, — говорит она.
Я снова киваю и встаю, помогаю собаке подняться. Протягиваю поводок маме, и мы выходим.
Жаркий воздух ударяет в лицо.
— Я буду мысленно с тобой, — говорю я.
— Знаю. Спасибо, что пришла.
— Ты все правильно делаешь, — говорю я.
Я присела на корточки перед собакой. Она виляет хвостом, немного поскуливая.
— Спасибо, что ты заботилась о ней, — говорю я ей на ухо. — Хорошая собака!
Потом встаю и улыбаюсь маме.
— Вот ты и попрощалась, — говорит она.
— Да, — говорю я. — Прощай.
Клаус Рифбьерг
Столовые приборы
© Перевод Елена Гурова
Родом Кристиан Бьернов был из Хорсенса. Этот факт особого значения, конечно, не имел, важен он был только для тех, кто сам родом из Хорсенса. Он был юн, светловолос и настолько удачлив, что разобрался в своих устремлениях как раз тогда, когда остальной мир начинал разбираться в своих. Конец шестидесятых ознаменовался кульминацией молодежного бунта, а поскольку Кристиан как раз в это время переехал туда, где все происходило, ничего странного, что он ощущал себя in medias res[48].
Поначалу его захватил круговорот событий. Дома в Хорсенсе, во время учебы в гимназии, близость перемен ощущалась тоже, делались даже слабые попытки эти перемены осуществить, но то, что творилось в столице, превзошло все его самые смелые ожидания. Все в городе стояло вверх дном. Повсюду проходили демонстрации, протесты слышались если и не на улице, то в университете или Институте кинематографии. К последнему заведению он относился с особой симпатией, ведь продолжать учебу был не намерен, хотя имел отличные оценки, а по датскому языку вообще получил высший балл. Его больше привлекало изображение, и он с восторгом наблюдал, как слова утрачивают свое значение (или становятся все проще и проще), а интерес к изображению и передаваемому им смыслу повсеместно возрастает. Изображение было всем, изображение было самым современным выразительным средством. Поэтому ничего удивительного, что Кристиан устремился в район Кристиансхавн, где находился Институт кинематографии и где он с легкостью обосновался, когда начался захват зданий. Вскоре его знали все — не потому что было известно, кто он и откуда — тогда многих знали в лицо. Встречались, конечно, и знаменитости, которые постоянно попадали в объектив фотокамер, давая интервью прессе и делая абсолютно бескомпромиссные заявления.
Кристиан Бьернов приносил всем кофе, крутил ручку ротатора, доставал анашу, носился как угорелый туда-сюда, и, если у кого-нибудь из самых молодых сквоттеров — обычно у одной из девушек — случалась передозировка и она лежала, сотрясаясь от озноба за какой-нибудь случайно возникшей ширмой, Кристиан с готовностью садился рядом и брал ее за руку. И хотя никто еще не держал его за руку по-настоящему, он поневоле обращал внимание на всех юных и частенько красивых девушек, посвятивших свою жизнь молодежному бунту.
В чем же собственно состоял смысл происходящего — об этом Кристиан имел лишь слабое представление, вдобавок он не был уверен в том, что его соратники точно знают, чего собственно хотят. Просто витало что-то такое в воздухе, некая интонация, ощущение, некое дуновение неукротимой теплоты, направлявшей свои потоки каждому в спину и будто говорящей: «вперед! вперед! нужно действовать! давай!». А еще был такой плакат: «Вперед, товарищ, старый мир наступает на пятки!»
Подобные вещи были, по мнению Кристиана, поистине прекрасны: рисунок и этот призыв: «Вперед!». Мчаться вперед — вот чего ему, а с ним и всем остальным так хотелось. Нужно было лишь начать двигаться, и хотя никто точно не знал куда, но, во всяком случае, ясно было, куда нельзя возвращаться: назад к скуке, назад к тому миру, который оставили им предки, миру, полному обманов и трюкачества, войн и тюрем, двойных стандартов и подавленной сексуальности. Теперь все трахались без разбора, и, наверное, именно об этом мечтали старые авангардисты, отстаивавшие различные свободы, но так и не осуществившие свою мечту. Мечта исполнилась теперь, а если кто-то не верил, то можно было увидеть собственными глазами или полистать выходившие в то время книги, в которых груды молодых обнаженных тел совокуплялись на полу в большом помещении. Все вместе, одновременно. И хотя на лицах нельзя было разглядеть признаков восторга или наслаждения, главное было другое — они это делали.
