Кнуд Ромер - «В Датском королевстве…»

Любовь
не растет на деревьях
но ты смотришь на них
когда тебе ее не хватает
как же они справляются
если так далеко отстоят друг от друга
едва дотягиваются краем листка до ближнего дерева
притом дерево это быть может
                            совсем не пара
оно даже мешается
                           тем не менее они что ни день то растут
ну а ты бродишь по лесу
                           на своих подвижных корнях
суешь в карман свои подвижные ветки —
                          ведь мало ли что —
и торопишься назад в город.

Спичка вспыхивает в мировом пространстве
освещает на миг лицо прежде чем потухнуть.
Руки встречаются в темноте
соприкасаются на миг прежде чем замереть.
Слова произносятся.
Из них немногие достигают слуха
возможно ненадолго запоминаются.
Жизнь коротка в длину
зато бесконечна по вертикали
дрожащая жилка в простертой мышце
смерти. Спеши целовать
иначе приложишься к черепу.
Скоро ты станешь никем
но сейчас у тебя есть губы
и спички.

Что-то со временем вылетело из памяти
многое вряд ли стоило помнить
но хотя прошло уже больше недели
помню как вчера
мне встретился на велосипеде Сёрен Киркегор
погодите тогда это наверное было
лет 150 назад
я еще даже и не родился
never mind
он ехал по дороге к Оленьему пруду
а я ему навстречу
тут мы слезли и побеседовали
кто-то возразит
что велосипед тогда еще не изобрели
однако великие умы не смущаются подобными
                                                                            мелочами
к тому же он подчас бывал немного рассеян

Слегка запыхавшись он начал пояснять на примере
что им вложено в понятие Повторение
(он произносил это на старый лад то бишь
                                                                         Повторенье):
Непрерывно повторяющийся нажим на педали
заставляет вращаться колеса
стало быть именно
повторение приводит в действие весь механизм
и усиливает желание попасть в новые места
или вновь посетить хорошо знакомые
А главное велосипед гениален тем
что позволяет разом убить двух зайцев:
сидя на одном месте
ты с помощью повторения
перемещаешь это место вместе с собой
таким образом из центра Копенгагена можно доехать
хоть до Оленьего пруда и Оленьего заповедника
и обозреть по пути множество замечательных мест
не покидая при этом своего места
Ну да это было задолго до того как появилось ТВ
А потом он покатил на своем велосипеде дальше
с тех пор я его не видел
и до тех пор тоже
а может никогда вообще
но вот про повторение это я запомнил
и хотя о Киркегоре можно сказать многое
но черт возьми этот человек знал о чем говорил.

Ну не жалок ли старый гвоздь,
ржавый, согнутый и тупой: павший
вестник пропавшей формы.
Может статься, он выпал из дома,
корабля, повозки, кровати
или же из гроба умершего судьи.
Тайны, которые он удерживал,
целиком съела ржавчина,
а кривизна его к ним никак не причастна.
Выправить гвоздь и вновь пустить в дело
было бы по мне едва не насилием,
а сравнивать его одиночество с своим собственным,
как бы это ни казалось заманчиво,
было бы издевкой над его сущностью,
ведь гвоздь крепит все, что ни пожелаешь,
                                                                      и сему верен.

мелкий дождик
сеется в мой кофе
кофе остывает
и переливается через край
переливается через край
и делается прозрачным
и на дне чашки
проступает рисунок.

на рисунке человек
с длинною бородою
в Китае, возле китайского павильона
под дождем, проливным дождем
покрывшим
штрихами
обветренный фасад
и лицо человека.

под кофе, молоком
и тающим сахаром
под треснувшей глазурью
взгляд его как будто потух
а может быть, обращен внутрь
к Китаю в фарфоре чашки чашки,
в которой медленно убывает кофе
и которая наполняется доверху
прозрачным дождем. весенний дождь

разбивается в пыль о навес таверны
фасады по другую сторону улицы
напоминают большую
стену из растресканного фарфора,
поблескивающего в виноградной листве
такой же поблекшей
что и в чашке. китаец

видит, как солнце пронизывает зеленый листок,
упавший в чашку

чашку, содержимое которой
теперь совершенно прозрачно.

На пути к Итаке я наконец-то вижу себя самого:
образ, бледнеющий с каждым гребнем волны,
по мере того как гребцы, наводящие
ее синий холодный контур, продвигаясь вперед,

от прочих отстают кораблей, погибают во снах
или умирают на веслах:
их исчезновение мало-помалу приготовляет меня
к прибытию, что вечно меня подгоняло:

розовые горы в снегу, встающие из лилово-синего
                                                                                       моря,
растворяют мои черты в своих очертаниях.
Я — тот самый никто, в кого меня превратила Итака.

Та отражающаяся в море Итака, которую я покинул.
Та Итака, по которой, мне мнилось, я тосковал,
когда тоску еще можно было облечь в форму и
                                                                                   заглушить.

              Расстояния растут
и все дальше отстоят друг от друга листья.

Все дальше отстоят друг от друга люди,
и все дальше отстоят друга от друга слова.

Все дальше отстоят друг от друга чувства.

А мертвые листья, мертвые люди
и забытые, избитые слова и чувства

тихо и незаметно прибывают в числе
           между еще живыми.

Белые, покрытые снегом горы вдали,
за весенне-зеленой степью,
придают степи характер степи,
а весенне-зеленая степь,
в свою очередь,
придает горам характер гор,

таким образом, степь становится отграниченной и
                                                                              плоской
и потому пригодной, чтобы стоять на ней
и созерцать горы,

пока на них держится снег.

Если даже бабочки ошибаются
и, ослепленные резким полдневным светом,
налетают на скалы,
неудивительно,
что мы принимаем самих себя
за тень огромных крыл,
что порой накрывает землю
и заставляет умолкнуть даже цикад.

В образе окаменелого богомола
я сижу внутри глыбы,
о которую расшиб голову,
и жду, когда же меня выбьет на волю резец.

Деревья
расскажут моему отцу
о времени года:
белые стволы берез
сияют
в его сознании,
вытянутые, несломленные,
нежные на ветру.

Без листьев —
и, значит, зима, и, значит, лучи
сквозь ветки пронзают оконное стекло.

Глубокая листва —
и, значит, лето, и темно в тени,
желтеет —
и это непременно осень.

Сегодняшний день
и такой же день пятьдесят лет назад —
не различить.

Два часа прошло
или две минуты —
разве это и вправду что-то значит
в надежном укрытии
прозрачной детской памяти?

Я это или моя мать —
там, в кресле, —
какая разница?

Я здесь или моя сестра —
разве это важно
в нашем уюте?

Растущие тени
так далеко, их и не разглядеть.
Что нам грядущие тени:
мы смотрим на белку —
как она с ветки на ветку скачет
по вишневому дереву.

Березы наполнились весной —
и только это важно.
Сейчас.
Сейчас так тихо,
и солнце светит в комнате.
Теплеет. Сейчас
мы живы…

Что будет с нами,
когда иссохнут деревья
от самых корней,
когда их души медленно
прорастут к звездам?