Лев Аннинский - Русские и нерусские
Теперь обернем эту киномодель на литературную ситуацию, описанную у Нины как «Вариации на тему Золушки».
Прибывает она из Харькова завоевывать Москву с ненужным дипломом университетского физмата и с воображаемой волшебной туфелькой, которую нужно в нужном месте потерять.
Потерять, понятное дело, лучше всего в ресторане Центрального дома литераторов. Откуда при удаче ляжет путь в Переделкино, заветный писательский город. А там, если опять-таки повезет, и какой-нибудь добрый дедушка Корней поможет, — откроется путь в еще более недоступный Союз писателей.
Нине везет. А дальше к ней, уже завоевавшей место под литературным солнцем, идут косяком земляки-харьковчане, начинающие поэты, которым охота в Москве «проветриться».
Врут. Не «проветриться». А зацепиться в той «сладкой жизни», которая чудится им на месте литературы.
«В Москве можно пробиться по-настоящему». «Мы, совсем зеленые, только что из провинции, тычемся, как слепые котята, в джунглях чужого, равнодушного к нам, огромного города». «Только бы найти заветный ключик, и распахнется волшебная дверь».
Распахнули. Что же за дверью? Освоив секреты проходных дворов и служебных дверей Дома литераторов, предприимчивая Золушка обнаруживает, что сверкающее здание советской литературы — мираж, что оно рухнуло (не от напора ли штурмующих? — Л.А.), и оказывается в конце концов эта Золушка со своей туфелькой «на жердочке в одноэтажной времянке израильской литературной тусовки» вместе с такими же перелетными птицами. И там, наверное, продолжает думать, что ей — завидуют! Все! От неудачливых поэтов, продолжающих мыкаться в окрестностях ресторана ЦДЛ, до гебешников, гадящих отказникам вплоть до самого трапа самолета, который должен отвезти избранных на историческую родину.
Что-то плохо верится мне насчет зависти. Надо же быть абсолютно пустым внутри, чтобы зависть (Нина пишет ее с прописной буквы: Зависть) числить универсальным двигателем эмоций. Не верю, что Нина Воронель в это верит. Не зависть же двигала ею, когда сквозь немую музыку математических формул услышала она карканье Ворона Эдгара По! А потом заразилась ритмами Оскара Уайльда! Это же одаренность, а она по определению исключает зависть.
Но соблазн — остается?
Остается. Особенно, когда выворачивается в свою противоположность, и тогда противоположности сходятся. То есть из армии карьеристов, мечтающих прорваться в систему (и в литературу), штурмующие переходят в армию диссидентов, мечтающих эту систему (и литературу) сровнять с землей.
Нина признается, что, сойдясь с диссидентской братией поближе, она ухудшила о ней свое мнение.
Еще бы! Биологическая жизнь так устроена: с кем ни сойдись «поближе» — мнение «ухудшится». Так, может, лучше не сходиться? Не лезть в кучу?
Да как же не лезть, когда кругом — сплошные кучи! Не делать же все наоборот, как Гробман! Но тогда — принимай законы кучи. А это значит: вламываются в дом, когда хотят, без приглашения: «друзья, друзья друзей, случайные знакомые, случайные знакомые случайных знакомых. И все вокруг суетятся, что-то пишут, читают написанное дрожащими от волнения голосами». Думают, что атакуют тоталитарную державу, а на самом деле штурмуют, только с тыла, ту же самую «сладкую жизнь».
«Переходим к бесовщине, — догадывается Нина. — Без бесовщины никакое революционное движение невозможно».
Правильно! Недаром Веничка Ерофеев преподавал нам Розанова, который в свою очередь преподавал нам Достоевского. И Андрей Синявский недаром, по примеру давних русских своих предков, делавших два-три потайных выхода из лесного убежища, — нащупывал два-три запасных дна в наших безднах, и писал одно и то же на разные лады. Тяжелая страна. А душу спасать надо.
Спасает душу и Нина, она же Нинель, она же Неля.
Как?
Тут я обращаюсь еще к одной сфере ее жизни, описанной с особенным блеском: к туристским походам и путешествиям, каковым она, как истинная «шестидесятница», отдала щедрую дань в годы молодости.
Несколько зарисовок.
Рыбнадзор на Нижней Волге:
— Е-мое, ты кефаль знаешь? А какие у ей кишки, знаешь, е-мое? А вот и не знаешь! Нет у нее кишок, е-мое! Нет, все!
Капитан на Енисее:
— Раньше Полярный круг проходил на четыре километра северней.
— А потом он что, взял и сместился?
— Не то, чтобы сам. Нашлись такие, которые его сместили.
— А кому он мешал на четыре километра севернее?
— Товарищу Сталину он мешал. Товарищ Сталин ссылку отбывал при царе в Туруханске, а Туруханск четыре километра до Полярного круга не дотянул. Так вот, когда объявили, что товарищ Сталин отбывал ссылку за Полярным кругом, Полярный круг пришлось передвинуть.
Мичуринец в Норильске:
— Это наш городской парк! Мы разбили его только год назад.
Тут Нина замечает карликовые деревца, взлелеянные северянами, и приходит в ярость:
«... Продолжают жить, как на Луне — в совершенно искусственных условиях, противоречащих всем нормам человеческой природы.»
«Сердце мое взыграло ненавистью и обидой за людей, бесследно исчезнувших, без вины виноватых.»
«Сколько их было? Кто они были? Они канули в безвестность — над их могилами нет ни плит, ни крестов, да и могил самих тоже нет. Их останки поглотила земля и засосала вечная мерзлота.»
Посвятив памяти этих людей стихотворение, божией милостью поэтесса продолжает туристский маршрут по дороге Норильск — Игарка.
А у меня так и вертится на языке вопрос, подсказанный внучкой старого сказочника:
— Бедненькая, как же ты выжила?
Светильники в море света
Диалог с Амосом Озом
Л.А. Хоть и не первый раз я вступаю в диалог с уважаемым Амосом Озом, однако чувствую необходимость представиться. Не потому, что по формальному признаку отношусь «к тем и этим» (отец — русский, мать еврейка), а потому, что должен определиться по признаку содержательному: кто я — еврей или русский?
Определяюсь: русский. По судьбе, по культуре, по языку, по характеру, по самочувствию, наконец. Да еще и ассимилятор впридачу. Согласно завету Пастернака: «не собирайтесь в кучу!» То есть: раз остались жить в России — обрусевайте!
Мне русеть не надо — я никем другим никогда себя и не мыслил.
Однако какой русский не находит у себя инородных корней? Забыть ничего нельзя, особеннно в такой полиэтничной стране, как Россия. Помнить все, что в тебе смешалось! Хранить то, что завещали нам «эфиоп» Пушкин и «литовец» Достоевский: всеотзывчивость! Жаль, во мне только две известные мне крови, было бы больше — все бы помнил. И оставался бы при этом неискоренимо русским.
В каковом качестве и решаюсь вступить в диалог с моим уважаемым собеседником, который предстает передо мной человеком неискоренимо еврейским.
Отлично. Себя как в зеркале я вижу, а льстит ли мне это зеркало, станет, надеюсь, ясно по ходу диалога.
Далее — фрагменты из размышлений Амоса Оза о еврейской культуре, озаглавленных: «Припадая к великому источнику».
В мире зеркал даже один светильник дает море света. А уж два.
Зеркальная проекцияА.О. На мой взгляд, наша культура — это все, чем обладает народ Израиля, все, что накоплено со времен праотцев и до наших дней, то, что родилось внутри, и то, что усвоено извне, но стало своим, то, что в ходу ныне, и то, что было в ходу во времена минувшие, то, что принималось всеми, и то, что принималось лишь частью народа. Все это и составляет культуру еврейского народа — в нее входит и то, что создано на иврите, и то, что появилось на других языках, и то, что существует в устной традиции.
Л.А. Итак, пробую зеркальную проекцию. Русская культура — это все, чем обладает народ России, что накоплено со времен пращуров и до наших дней, что родилось внутри и что усвоено извне. То, что сочинил дедушка Крылов, но и то, что он взял у Лафонтена и пережил как русский, и даже то, что он взял у Эзопа, которого в свой час пережил Лафонтен. Для русских это существенное уточнение: мы, можно сказать, берем что хотим и где хотим — на Востоке и на Западе, и все делаем своим. Следствие этого — вечная распря западников и славянофилов, но в рускую культуру входят они все и вообще все. И то, что принималось лишь частью народа: дворянством в пику черни, крестьянством в пику барству, пролетариатом в пику буржуазии, буржуазией — в пику пролетариату.
А вот язык я оставил бы один — русский. При переводе с русского на другие языки зеркальная проекция может обернуться комнатой смеха. О том, что передаваемо и что непередаваемо при переводе с русского и на русский можно прочесть у Набокова в предисловии к «Лолите».
«Никто не вправе указывать, что нам делать!»
А.О. Я думаю, что определенные особенности нашего поведения и, более того, некоторые «реакции», являющиеся следствием нашей коллективной памяти, тоже должны быть включены в понятие еврейская культура. Нельзя не увидеть, скажем, того легкого налета юмора, которым окрашен наш подход ко многим явлениям жизни. Четко просматривается несомненная тенденция критического отношения к происходящему: «Никто не вправе указывать, что нам делать! Мы сами знаем это лучше других». А от внимательного взгляда не ускользнут и такие проявления нашего характера, как склонность к самоиронии, стремление выглядеть изощренно умным или вспыхивающая временами жалость к самому себе. На многие явления культуры наложила отпечаток богобоязненность, благочестие, особое, исполненное искренности и глубины, отношение к праведности и к праведнику. В нас, а значит, и в нашей культуре уживаются прагматизм с фантазерством, экстаз со скептицизмом, эйфория с самыми мрачными прогнозами, ликующая радость жизни с меланхолией. Нетрудно заметить и такую особенность нашего восприятия мира, как недоверие по отношению к любой власти: похоже, этот «ген анархизма» заложен в нашем генном коде — не в «физическом», а в «культурном», и, где бы мы ни жили: в России, в Америке, в Германии, в Марокко, в Йемене, в Израиле, он неизменно и властно давал знать о себе. Так же, как и явная наша склонность к протесту против любой несправедливости.
