Итоги Итоги - Итоги № 10 (2013)
— Константин Богатырев — эрудит, умница, тоже легендарная личность того времени.
— У Богатырева при всем его высоком интеллектуализме была удивительно простонародная внешность, что меня страшно волновало. Ибо опрокидывало расхожие представления о том, что если человек, допустим, переводит Гете и Рильке, то он изощренный эстет, живущий среди книг где-то в тиши своего огромного кабинета. А он был простой! И этот контраст невероятной сермяжности, зэковщины, российской глубинки с возвышенностью его ученых занятий меня потрясал.
— Вы часто встречались?
— Подъезды рядом были — у него, у Войновича, у нас. Но мы с Беллой большую часть времени проводили в моей мастерской. Ее аэропортовская квартирка была маленькая, неухоженная, с крохотными разноперыми комнатами. Я для начала предложил содрать древние обои, и всю ее, включая стены, потолки, выкрасить в белый цвет. Как в больнице. Белла восторженно за эту идею ухватилась... Она неопытна была во всей этой квартирно-ремонтной эстетике, а я все-таки театральный художник...
— Ты, конечно же, был на похоронах Богатырева после того, как с ним зверски расправились в подъезде. И Войнович на гражданской панихиде напрямую связал это убийство с КГБ?
— Наша дружба с Войновичем вообще началась на фоне дикого его преследования — сначала за «Чонкина», потом за «Иванькиаду». За ним постоянно следили. В его подъезде сидела злобная вахтерша-дегенератка, которая всех, кто к нему шел, записывала в тетрадь. На улице вечно торчали топтуны. Это такая экзекуция была — чтобы люди боялись общаться с отщепенцем. Сейчас в это и поверить трудно, а тогда было так — боялись. Смертельно боялись...
— Но ты ведь пошел на похороны, хотя прекрасно знал, что это диссидентская акция...
— Я Костю любил. И есть всегда предел, дальше которого отступать нельзя... Человек не должен переходить определенный предел унижения, иначе дальше у него начинает разрушаться личность. И это даже не героизм, а забота о себе, о своем душевном здоровье. Это можно называть совестью, это как угодно можно называть. Поэтому и неподцензурный альманах «МетрОполь» у нас возник, что дальше отступать было некуда.
Вася Аксенов пришел в мою мастерскую с этой идеей, и мы с Беллой сразу же все поняли и тут же к этому необходимому тогда делу присоединились. Цензура тогда окончательно обнаглела, и это даже не решение наше было, а так — из самой жизни соткалось. И делался «МетрОполь» совершенно открыто, никто в подполье не скрывался, ты помнишь.
— Хотя там никакой прямой антисоветчины не было, и писателишки наши, громя «МетрОполь», просто-напросто выслуживались перед партией, как «верные Русланы».
— КГБ альманах, скорее всего, прохлопал и очухался лишь тогда, когда мы сняли кафе «Ритм» для вернисажа... Они, вероятно, думали, что все это бредни пьющей московской богемы. Поговорят-поговорят «творцы», включая Аксенова, Беллу, Битова, Вознесенского, Высоцкого, и все, как всегда, закончится разговорами. А вышел скандал на весь мир.
— Последний крупный скандал канувшей коммунистической эпохи, стоящий в ряду дела Пастернака, Синявского и Даниэля, развенчания коммунистами Солженицына.
— Тогда по всем творческим союзам дали директиву провести работу с «альманашниками». Я пришел в МОСХ на Беговую улицу, 7/9, в партком какую-то характеристику получать — по-моему, для поездки в Прагу на квадриеннале. Не успел зайти в кабинет, как на меня набросились какие-то монстры со звериными, искривленными рожами, я таких «художников» и не знал раньше никогда, и сейчас не знаю. Действительно, как цепные псы — разинули оскаленные пасти всей своей стаей. «Как вы могли участвовать в этом антисоветском журнале? Вы антисоветский человек. Мы вам не характеристику дадим, а мы вас из союза выгоним! Вы никто!» Я просто обалдел. Это была натуральная коллективная истерия... Неправдоподобные хари, такие нельзя было увидеть на улице, а в Союзе художников, оказалось, можно... Выгнали меня из кабинета с позором, о характеристике, естественно, и речи не было. Орали. Топали ногами. Просто шабаш какой-то... Я такого никогда не слышал и лиц таких никогда не видел. Они где-то таятся обычно, такие лица... Помню, что еще почему-то кричали «Ахмадулина».
— Это по какому случаю?
— До сих пор понять не могу... Я из обычной жизни с нормальными, улыбающимися людьми вдруг попал туда, где никто ничего не понимает и понимать не желает. Я человек прекраснодушный и настаиваю на этом термине, потому что он многое выражает. Я изначально верю в какие-то светлые ценности, и если, не дай Бог, окажусь в тюрьме, то буду там махровым лохом, или как там это называется? А тут как будто разверзлась какая-то пропасть, кишащая чудовищами. Альманаха они, естественно, и в глаза не видели... Кстати, слово «лох» я воспринимаю как комплимент.
— Довольно оригинальная точка зрения.
— А кто я есть, если не лох? Не обязательно же всем быть прожженными хитрецами... Мой девиз — делай свое дело. Но я не мог быть диссидентом, потому что мне это скучно. Я сосредоточен на художественных ценностях, на положительном. Мне не хочется кого-то видеть насквозь, кого-то раскусить. Я занимаюсь своим делом. Я и Белле всегда говорил: «Ты хочешь заступиться за Сахарова — заступайся. Хочешь участвовать в «МетрОполе» — пожалуйста. Мы должны, не разрушая свою личность, делать все то, что мы хотим делать. А это уже их забота — наказывать. Не обязательно выходить в знак протеста из Союза писателей. Это их дело — выгнать тебя из Союза писателей». И действительно, протест, война — это не наша стезя. Нормальная человеческая личность всегда входит в противоречие с действительностью, но все поступки этой личности должны быть органичными, не натужными.
— Предел, конечно, есть. Думаю, что, если человеку плюнули в лицо, он имеет полное право схватить плюнувшего за горло. А там уж — посадят не посадят — другой вопрос...
— Что же касается похорон Константина Богатырева, то мне дали выставленную ныне в Интернете докладную записку Андропова по этому поводу. Смехотворное сочинение, где он честно, как на духу, докладывает Брежневу, Суслову и прочим товарищам из ЦК и Политбюро, что, по сообщениям «оперативников», в этой «провокации» участвовали Ахмадулина, Евтушенко, чуть ли не Слуцкий...
— ...и не надо лукавить: время, когда арестовали твою тетку Рахиль, — это все-таки не наше время. И брежневский застой глупо сравнивать с костоломным сталинским прошлым...
— Да, а здесь всего лишь перечень того, что говорили на кладбище... Что поэт Урин свои стихи читал (он их потом в разверстую могилу кинул), а писатель Войнович заявил, что Богатырева при Сталине приговорили к смертной казни, но приговор привели в исполнение только сейчас...
— Я Урина помню. Он ездил по Москве на машине, к которой был привязан орел. Поговаривали, что он и сам постукивает...
— Ну, это про кого только не говорили. Сплетни — это отдельно. Про него кто-то мимоходом сказал: «Он дурак, и с этим надо считаться». Но я в данный момент его вспоминаю в положительном контексте. А уровень этой андроповской записки подметный. Ведь там, на кладбище, шла огромная документация этой дури. Стукачи подбирались поближе — послушать, снять всех в лицо. Работала огромная машина безмозглых людей. Индустрия дури! Все записывалось, фиксировалось, люди получали зарплату за эту совершенно бессмысленную деятельность, видимость деятельности. Потому что к государственной безопасности это не имело ровным счетом никакого отношения. Все собравшиеся у могилы Кости вели себя как свободные люди. КПД от таких действий гэбэшников был один процент. Равно как и от письма Андропова соратникам, где все явно преувеличено. У меня тоже на чердаке мастерской сразу же после «МетрОполя» постоянно раздавались чьи-то шаги и что-то тяжелое передвигали. Аппаратуру, что ли?
— Идиоты! Интересно, что нового они хотели услышать от московской богемы, кроме того, что она, мягко говоря, непочтительна к коммунистической власти?
— А вот еще была одна история. У нас внизу, во дворе, жила в дворницкой Екатерина Александровна Мещерская. Княжеского происхождения, неоднократно сидевшая, отчего Белла очень любила слушать ее рассказы и часто у нее бывала. Мне же вечно не хватало времени, я всегда был занят, и вот как-то поздним вечером я сижу в мастерской у себя на антресолях, рисую и слышу, что Белла возвратилась от Мещерской в нешуточном гневе. Снизу кричит мне: «Безобразие! Ужас! Екатерине Александровне отключили телефон, потому что она сегодня долго говорила с Парижем, после чего телефон замолк. Сказали, что какую-то траншею на улице роют. А ей много лет, она боится умереть, боится, что не сможет вызвать «скорую». Ну я средне так в это верю, что КГБ виноват, а не траншея, и продолжаю рисовать — срочная работа. Потом слышу, что Белла по «09» спрашивает телефон приемной КГБ. А дальше — начинается! Я слышу сверху, что она набирает номер и говорит: «Приемная КГБ? Здравствуйте, это Ахмадулина. Вы зачем сегодня отключили телефон у Екатерины Александровны Мещерской? Она старый больной человек и боится остаться без телефонной связи. Я вас прошу — включите ей сейчас же телефон и позвоните мне о выполнении того, что я вам поручила...»
