Владимир Белоусов - Всемирный следопыт, 1930 № 02
В полете он кажется большим, так как размах его крыльев — более фута. Полет кобчика быстр и беззвучен. Кобчиков называют еще — «тювики», «осоеды», «сарычи». Относительно «осоедов»: я никогда не видал, чтобы Гуль ел ос, хотя очень много было ос в Старом Крыму (уездный город, 22 километра от Феодосии), — так много, что невозможно было обедать в саду. В высшей степени нахально садились они на мясо, хлеб, фрукты; выли и стонали вокруг лица так, что обед или чаепитие превращались в грубую самозащиту. Но когда Гуль сидел больной в клетке, подвешенной над позеленевшим от плесени каменным столом, в тени старой черешни, где шлялось особенно много ос, — в клетке всегда лежало мясо, — осы пожирали мясо, но Гуль не пожирал ос. Я думаю, что он их презирал.
Пища кобчиков на свободе состоит из ящериц, лягушек, мелких птиц и мышей.
III
В конце июня 1929 года шел мимо Галлереи Айвазовского мальчик с большой корзиной. Из корзины несся отчаянный вопль: «Ке-ке-ке-ке!» и что то хлопало. Это был двухнедельный Гуль, выпавший из гнезда и живший теперь у подобравшего его мальчика.
Заинтересованный писком, я увидел нескладное пушистое существо, очень похожее на цыпленка, только с клювом такой формы, от которой цыпленку несдобровать. Ястребенок был большеголов, дик и драчлив. Между прочим Гуль всегда выказывал безумное мужество[10], не считаясь никогда с силами противника — человека, собаки, котенка. Если враг, по его мнению, требовал острастки, Гуль яростно кидался на него, издавая свой боевой крик: «Ке-ке-ке-ке!» и грозно махая крыльями. Но он почему-то боялся индеек и однажды обратился в бегство при виде стада этих глупых птиц, сонно подходивших рассмотреть ястреба.
В мире животных меня более всего привлекают птицы. Как мысль человека — они свободны, потому что летают где и когда хотят. У нас, людей, нет этого дара. Я могу часами наблюдать полет птиц и, скажу откровенно, с завистью. Так вот, я купил Гуля у мальчика за рубль, а донес свою покупку домой с трудом, потому что Гуль бился, царапался и кусался отчаянно. Я устроил ему жилище в ящике из-под фруктов, затянув открытую сторону ящика проволочной сеткой, а внутрь я поместил камень — будто скала! Еще поставил я жестянку с водой, набросал хлеба и натыкал разных веток, чтобы было зелено Гулю, каменисто, весело. Одним словом — я увлекся птицей. Даже в мыслях у меня не было, что ястреб сделается ручным — я хотел вырастить его и отпустить.
Писатель А. С. Грин с ручным ястребом «Гуль-гуль» на плече.Домашние прозвали меня «мамкой». Действительно, Гуль, завидев меня, тотчас подбегал к решотке, ожидая лакомого кусочка. Он вначале ел все: хлеб, яблоки, сыр, арбуз, — но раз отведав сырого мяса, ел вегетарианскую пищу только в случае крайней необходимости, когда был голоден.
Поев, Гуль охорашивался, чистился и вспархивал на свой камень, где тотчас гадил. На камне он проводил часы размышления, а проголодавшись, прыгал около проволоки, все время пытаясь ее разогнуть.
К настоящему времени вкусы ястреба определились в таком виде: сырое мясо, сырое мясо превыше всего! Но, странно сказать, он полюбил также макароны. С макарониной в лапе, сидя на жердочке, Гуль напоминает старичка-ученого средних веков, вооруженного свитком своего реферата. Если он наелся, а макароны остались, то, разжав лапку, Гуль предоставляет огрызку падать, а сам уютно втягивает голову в плечи.
IV
Дикий ястребенок долго, с трудом привыкал к рукам человека. Первую неделю пальцы мои были искусаны до крови. Когда надо было вытащить Гуля из ящика, чтобы вымыть нижнюю доску, загаженную резко пахучими белыми шлепками птицы, евшей вначале очень много — Гуль сопротивлялся до последней возможности. Всегда под рукой был иод для смазывания раненых пальцев. Вытащенный из клетки Гуль сидел на руке довольно спокойно, но даже при намеке на прикосновение норовил хватить клювом возможно больнее; еще хуже бывало, если он сначала с быстротой молнии хватал лапкой палец, а уж затем начинал терзать его своим клювом.
— Дьявол! Чорт кровожадный! — восклицала моя теща О. А.[11], которую хищный Гуль заставлял содрогаться каждым своим движением. Однажды я взял котенка (прелестный серый котик!) и поднес его к Гулю. Ястреб попятился, вытянулся в струну и кинулся на беднягу, издав свой боевой клич: «Ке-ке-ке-ке!», при чем так хватил котенка за ухо, что тот вырвался из моих рук и спрятался под диван.
Пока происходила уборка ястребиной квартиры, Гуль, протопав по комнате, забивался в угол меж грудой книг и печкой, вспархивал на книги и наглядно доказывал там всю мощь своего чудовищного пищеварения.
Через восемь дней после того, как я купил ястреба, он начал привыкать к обстановке, дичился меньше, подрос; молодые перья хвоста и крыльев ощутительно выровнялись. Все еще хотелось ему кусаться: поднося мясо к решотке, я нередко получал удар в палец. Гуль вырывал мясо из руки и пожирал его с причмокиванием — «цвик-цвик!».
Мы с женой уехали в Старый Крым, откуда я вернулся через две недели.
В ящике на камне сидел блиставший красотой первого полного оперения молодой ястреб. Он не сразу узнал меня: всматривался долго, с сомнением; наконец признал, выразил это так: когда я открыл проволочную загородку, Гуль смело сел мне на рукав.
И тотчас укусил, как только я захотел погладить его.
V
Рассказ О. А. меня ужаснул: оказалось, Гуль так напугал ее ударами в палец, когда хватал из рук мясо, что она стала подавать ему пищу на конце медного разрезного ножа, а Гуль, сидя на своем камне, величественно принимал подношение. Кроме того, выпущенный мною из ящика, он, беззастенчиво шляясь по всем комнатам, не давался в руки и оставлял знаки своего пребывания на мебели. Я начал ловить Гуля; он отлетел, побежал по полу, долго пятился задом и лишь после долгах упрашиваний сел на рукав. Тогда вверг я его в узилище, наслушавшись птичьей брани и получив несколько здоровенных щипков.
Так как Нина Николаевна разрешила мне выпустить ястреба без нее, то вечером того же дня я не без волнения посадил Гуля на руку, досыта покормил его и вынес на двор.
— Гуль — сказал я, — это свобода, понимаешь? Свобода! Это твоя жизнь!
Каюсь, я поцеловал его в спинку, но так быстро, что он не успел куснуть.
Волнение, боязнь неведомого и голос инстинкта светились в умных черных глазах птицы. Он весь дрожал, взглядывал на деревья, небо, крышу, но не слетал с руки. Я тронул его за хвост. Гуль перелетел на ветку уксусного дерева и вдруг детским движением бросился мне на грудь.
Прослезившись, я унес Гуля в комнаты, где некоторое время ходил с ним, сидящим на рукаве, не зная что делать. Окна были раскрыты. Я поднес Гуля к окну и отпустил его. Гуль тотчас слетел на подоконник, с подоконника на мостовую, оглянулся, повернулся — и решительно влетел в комнату, сев мне на голову.
При таких обстоятельствах лишь жестокое сердце решилось бы насильно гнать птицу. Обласканный безмерно мясом и словами, Гуль переночевал в ящике, а утром я посадил его в клетку, оставшуюся у меня от выпущенных на волю чижей, и повез на автомобиле в Старый Крым. Клетка была обвязана платком. Трясло, но Гуль сидел смирно, прижавшись к прутьям. Взглядывая сверху сквозь складки платка, я встречал изумленный взгляд птицы. Ни одного крика. Несколько ошеломленный ездой, Гуль прибыл к нетерпеливо ожидавшей его Нине Николаевне (по телефону я сказал, что Гуль едет). Тотчас мы выпустили его, и на этот раз дело пошло удачнее: едва я открыл дверцу, как ястреб выскочил на порог клетки, помедлил одно мгновение и плавно перелетел на горизонтальный сук орехового дерева. Он переживал очарование, понятное даже нам, людям: сад, горный воздух, горы вдали, небо и уверенность в крыльях. Осмотревшись, Гуль взмахнул крыльями и описал над садом три круга.
— Осматривается, запоминает место, — сказал наш квартирохозяин, садовник Шемплинский (все собрались смотреть первый выход Гуля на широкую дорогу самостоятельной жизни).
Некоторое время ястреба не было видно за вершинами тополей. Когда он вновь показался, осмотр, надо думать, был кончен, так как Гуль резко пошел вверх; он уменьшался, исчезал, стал наконец едва заметной точкой вверху. Закинув голову, с завистью смотрел я, как он летит там, где плавали и другие точки. Вдруг точка-Гуль начала падать почти отвесной линией, закатилась куда-то между городом и горой Аргамыш и исчезла. Начал Гуль сразу охотиться, или не стерпел разреженного воздуха по непривычке к высоте, — я не знаю; он мне никогда о том не сказал.
— Вот и улетел наш Гуль, — сказала Нина Николаевна, растроганная зрелищем. — Ну, вот… Ну и пусть он живет свободно.
Все мы — Шемплинский, его жена, я и Нина Николаевна — долго спорили, вернется ястреб или нет. Втайне я надеялся, был даже уверен, что он вернется, остальные выразили сомнение: «Дикая птица!». А так как весь день не было и следов Гуля, я тоже наконец поверил, что Гуль с нами простился.
