Владимир Белоусов - Всемирный следопыт, 1930 № 02
— Слышь, анжинер потерялся!
— Ясно-понятно: звери заели!
— Хошь бы трупу его найти, а то все-таки человек…
Сибирячки ежедневно трусили верхом по таежной закраине.
Все это я узнал, когда прибыл благополучно на заимку. Первым делом я выспался (проспал восемнадцать часов), потом наелся — нет, не наелся, а налопался по-звериному, и весьма кстати в моей путевой аптечке нашелся флакон касторки — двойной прием.
Акимыч, увидав зияющий провал вместо пиджачной подкладки, спросил:
— Это от чего же?
Я не утаил, что подкладка принесена в жертву кулинарному искусству.
— Ученый человек, и такие глупые вещи! — сказал Акимыч. — Ведь и без закопки на огню обжаривается дичина. Ще скуснее бывает. Каб я ваш отец, так веревьем отвозил бы вдоволь. Красоточка был пиджачок, не носить — любоваться, а теперь что? — драная кошка.
ЧЕГО НЕ ЛЮБИТ ДЕЛЬБОН
Рассказ Ал. Смирнова
От лагеря нашей экспедиции до становища тунгуса Кульбая было не больше километра. Вечером, когда оканчивались наши работы, я нередко заглядывал на огонек тунгусского костра. Кульбай был словоохотлив и довольно сносно говорил по-русски, а в моем блок-ноте всегда находилось место, чтобы записать его рассказы.
Обычно, когда я подходил к становищу, моим глазам представлялась одна и та же картина: Кульбай, поджав под себя ноги, неподвижно сидел у огня, похожий на каменное изваяние, а вокруг него, точно жрицы перед идолом, суетились женщина хлопоча над котлами с ужином. Но в этот раз роли переменились: Кульбай сам возился с ужином, а женщины молча наблюдали за его работой. Это значило, что в котле варится таймень, ибо только в этом случае тунгус при наличии женщин берет на себя заботы по приготовлению пищи. Таймень считается тунгусами священной рыбой; прежде чем положить его в котел, надо проделать целую церемонию, совершить которую должен обязательно мужчина.
Церемония эта заключается в следующем: выпотрошив рыбу, надо сделать на стволе ближайшей лиственницы большой затес, выдолбить на нем изображение рыбы, а затем это изображение обильно помазать кровью тайменя. Этим актом выпускается из рыбы на волю живущий в ней дух Дельбон, который знает все, что делается на воде и под водой. Выходя из рыбы вместе с кровью, Дельбон по дереву спускается в землю, а по ней снова возвращается в воду, — таков смысл этой процедуры.
Все это Кульбай и проделал, сохраняя на лице подобающую случаю важность. А когда с обрядностями было покончено и рыба водворилась в котел, он закурил трубку и пригласил меня сесть к огню.
— А что будет, если рыбу сварить вместе с Дельбоном? — осведомился я.
— Съесть Дельбона? — покачал головой тунгус. — Нельзя, байе, беда большая будет, — добавил он, с испугом оглядываясь по сторонам.
Этот ответ меня не удовлетворил, но я догадывался в чем дело: выпущенный из тайменя Дельбон был где-то еще поблизости, а потому не следовало называть его имени, — он мог рассердиться. Но после ужина я снова вернулся к этой теме.
— Ты вот говоришь, что если съесть рыбу вместе с Дельбоном, будет беда, а как же мы? У нас рыбу едят вместе с Дельбоном, и никакой беды не бывает, — сказал я.
Тунгус усмехнулся с таким видом, с каким усмехается взрослый, когда слышит от ребенка наивный вопрос.
— Ты русский, тебе можно. Русскому Дельбон никакой беды не сделает.
— Почему же? — удивился я.
— Потому что у тебя есть дух, который сильнее Дельбона.
— Верно, — дипломатически согласился я, хотя и понятия не имел, что подразумевал под этим тунгус. — Но откуда ты знаешь про духа, который сильнее Дельбона?
— Знаю. Сам видал, как люче выгонял Дельбона…
Тунгус не спеша выколотил трубку и подставил ее мне, чтобы я набил ее табаком. Это всегда служило признаком, что он собирается что-то рассказывать.
— Ты спрашиваешь, что будет, если вместе с рыбой съесть Дельбона, — начал он, когда трубка была набита и раскурена. — Был у нас раз такой случай. Поймал тунгус тайменя и стал его варить. Перед этим он сделал то же, что сейчас делал и я, но только очень торопился, потому что был голоден. Крови на лиственницу попало мало, а потому Дельбон не успел уйти в воду и остался в рыбе. Сварил тунгус рыбу и стал есть. Рыба, понятно, сварилась, мертвая стала, ну, а Дельбона сварить нельзя, он остался живой. Вошел Дельбон в тунгуса, да как зарычит! И стал у тунгуса живот пухнуть. Твердый стал, как камень, смерть человеку пришла. Сидит у него в животе Дельбон, а выйти никак не может.
— Вероятно тунгус перед этим долго не ел? — улыбнулся я.
— Так и было маленько, — утвердительно кивнул Кульбай. — Три дня на охоте был.
— Ну, а дальше что?
— Дальше помер бы тунгус, если бы люче не пришел. В то время ходили по тайге такие русские, которые делали зарубки на бумаге, — вот как ты теперь. Только ты делаешь зарубки о том, что я тебе говорю, а они все рубили на бумагу. Придут в становище, увидят тунгуса — сейчас рубил, олень увидит — рубил, собак сколько — тоже рубил. Все рубил на бумагу, что было у тунгусов.
— Переписчики, — догадался я.
— Вот-вот, все писал на бумагу. Шаман говорил, что они для того это будто делали, чтобы обложить аваньков ясаком. Только это неправда однако…
— Конечно неправда, — поспешил уверить я. — Русские считали аваньков для того, чтобы лучше им помогать. Совет не берет с тунгусов ясак.
— Верно, не берет… Так вот. Приходят эти русские в чум к этому тунгусу, чтобы зарубку о нем на бумаге сделать, а тот и говорить не может: вот-вот Дельбон брюхо ему разорвет. Звали шамана, чтобы выгнал Дельбона, да тот и шамана не слушается. Сидит в брюхе и не хочет выходить. Совсем беда. Узнали об этом русские и говорят: «Дельбона однако мы выгоним»… Шаман к ним: «Ничего не выйдет — он и меня не слушается. Уходите лучше»… Смеются люче: «Выгоним однако»… Сердитый стал шаман, а люче полезли к себе в сумку и достали оттуда бутылка такой. «Вот, — говорят, — видите, аваньки? Тут сидит дух, который прогонит сейчас Дельбона»… И дали они из этой бутылки пить тунгусу «Пей», — говорят. Выпил. «Пей еще». Выпил еще. И третей раз выпил. А тут и подивились все: вышел Дельбон…
Тунгус это говорил не только серьезно, но даже с некоторой торжественностью. Я сделал вид, что поперхнулся дымом, а когда приступ смеха прошел, спросил:
— И тунгус стал здоров?
— Совсем здоров. Оленину запросил, есть захотел.
— А ты не помнишь, как люче называли духа, который в бутылке сидел?
— Забыл однако… А называли как-то. Я тоже тогда там был.
— Ка-стор-ка? — по складам произнес я.
— Вот-вот, так и есть, — обрадованно подхватил Кульбай. — Касторка! Сильный дух однако, если его сам Дельбон боится…
В тот вечер, когда я вернулся в лагерь, мы долго смеялись над этим бесславным поражением Дельбона. А когда я увижу лиственницы с изображением на их затесах рыбы, — такие деревья всегда можно видеть на местах старых тунгусских стойбищ, — я неизменно вспоминаю эту забавную историю.
ИСТОРИЯ ОДНОГО ЯСТРЕБА
Рассказ-быль А. С. Грина
I
Сейчас, когда я пишу это краткое повествование о детстве, возмужалости, путешествиях и несчастиях ястреба, названного мною Гуль-гуль (хоть привык кликать его сокращенным «Гуль»), этот самый Гуль сидит на моем правом плече и внимательно наблюдает движение руки с пером по бумаге.
Вскоре он понял, что происходит: «Человек рассказывает о птице. Птица — это я». Установив факт, Гуль начал чиститься. Он встряхнулся так, что все его перья отделились одно от другого, провел остро загнутым клювом по рулевым перьям хвоста и маховым — крыльев, сунул голову под крыло, вздыбил там и перечистил все, что и где мог достать, пощипал грудь, поскреб кожу между пальцев, оправил крылья, вновь сложил их, встряхнулся, так сказать, набело. И вот мгновенно исчез взъерошенный образ: перья легли рядком на свое место, красивая небольшая птица облетела рабочую комнату автора на высоте, доступной ему лишь с помощью стула. Сев теперь мне на левое плечо, Гуль заглянул в лицо с тем «полным понимания выражением глаз», которое так восхищает нас у животных.
Я дал Гулю утреннюю порцию мяса, которое он терзает теперь, сидя между записной книжкой и пресс-папье, и перевернул страницу.
II
Кто ездил по дорогам Крыма, тот конечно помнит сидящих на проводах телеграфа ястребов-кобчиков. Величина кобчика равна величине дикого голубя (вяхиря); оперение коричневое с серожелтой грудью и серым брюшком. Перистые штаны, достигающие коленного сустава, тоже серые. Сидящий на проволоке кобчик напоминает зачерненную букву «Ф».
