Василий Кисунько - Секретная зона: Исповедь генерального конструктора
Но меня обожгла непривычно холодная, будто ледяная, вода, и от этого перехватило дыхание. Выходит, не подумал, я о разнице температур между Азовским морем и Невой. И еще почувствовал, что запутался в густой цепкой траве под водой. Разглядеть ее было невозможно, так как вода оказалась непрозрачной. Конечно, я испугался и, выпутываясь из тины, поспешил вынырнуть и тут же услышал звук милицейского свистка. Рядом с Шурой, так и не успевшим раздеться, стоял милиционер и выразительным жестом как бы выманивал меня из воды. А я, подгоняемый не столько свистком, сколько холодом, стуча зубами, преодолевая тину, плыл к своей одежде, к Шуре и к милиционеру. И еще с гордостью подумал, что у ленинградских милиционеров точно такие же нового образца белые гимнастерки, шлемы и перчатки, как у московских. В Донбассе таких еще нет. Еще бы: Ленинград - это Ленинград! И почему это некоторые так рвутся учиться в Москву? Нет, я сегодня же пойду в ЛГУ с бумагами насчет перевода. А если не получится, то по окончании института обязательно попробую поступить в аспирантуру именно здесь, в городе на Неве.
Но пока что в городе на Неве мне надо было ответить на вопрос милиционера:
- Почему купаетесь в неположенном месте?
- Извините, мы не знали. Мы приезжие.
- Предъявите ваши документы.
Проверив документы, милиционер вернул их мне и Шуре, снова надел перчатку, приложил ее к шлему и наставительно сказал:
- Запомните, селяне-громадяне: здесь купаться нельзя.
Стуча зубами, пританцовывая босыми ногами на холодных ступенях гранита и смахивая с себя прилипшие стебельки тины, я уверенно ответил:
- Н-ни в к-коем с-случае!
Милиционер, с трудом сдерживаясь, чтобы не прыснуть со смеху, поспешил удалиться, а я между тем, растирая свою «гусиную кожу», с восторгом сказал, обращаясь к Шуре:
- Ты заметил, какие в Ленинграде вежливые милиционеры? Не наорал. И даже улыбнулся. Что ни говори: не было бы близко границы - и был бы Ленинград столицей СССР!
В числе выпускников-физиков, окончивших институт с отличием, были и мы с Шурой Чебановым. Я предложил Шуре рискнуть и воспользоваться правом участвовать в конкурсе в аспирантуру. Впрочем, мы оба считали, что шансы пройти по конкурсу у нас невелики. Куда нам тягаться с лучшими питомцами прославленных московских и ленинградских вузов! Для меня же дело осложнялось и тем, что совсем недавно произошло с моим отцом. В автобиографии и в анкетах, направленных в Ленинград, как и затем во всех случаях, когда необходимо было заполнять подобные документы, я принял следующую редакцию, ни при каких условиях не изменяемую ни на одну букву: «Мой отец Кисунько Василий Трифонович, машинист паровоза на мариупольском заводе им. Ильича, 3 апреля 1938 года арестован органами Рабоче-крестьянской милиции. Причины и последствия ареста мне не известны. Полагаю, что это было недоразумение». Здесь была, мягко говоря, неточность: отца арестовала якобы милиция, а не НКВД. Но ведь при аресте отобрал у отца паспорт, ковырялся на этажерке и даже выдал справку об изъятии Библии именно милиционер, а тот в кожаном пальто при сем присутствовал и не представился, кто он такой. Такое рассуждение является чистейшей казуистикой, однако сама по себе вытекающая из нее формулировка впоследствии не раз сослужила мне неоценимую службу. Кроме этой неточности, в моем аспирантском личном деле теперь не было никаких натяжек и шероховатостей, так как теперь справки о соцпроисхождении уже не требовалось.
Из приказа по институту я узнал, что нахожусь в списке студентов, премированных коллективной экскурсией в Москву и Ленинград. В связи с этим пришлось пойти к директору и рассказать начистоту и об отце, и о том, что мне предстоит операция по удалению гланд, а после нее надо побыть возле матери и заодно готовиться к экзаменам в аспирантуру. Короче говоря, я поблагодарил за премию, но экскурсия мне сейчас не ко времени. Директор уловил финансовые трудности, в которых я оказался, и тут же распорядился выдать мою часть премии деньгами.
- А экскурсия, - сказал он, прощаясь со мной, - получится сама собой при любом исходе экзаменов в Ленинграде. Но я вам желаю благополучного исхода.
А он, оказывается, хороший человек, этот директор со странной фамилией, жужжащей одинаково в оба конца: Ажажа. Только во взгляде его добрых карих глаз словно бы таится глубоко спрятанная тревога.
В ожидании, пока освободится место в хирургическом стационаре, я провел две недели в опустевшем на лето студенческом общежитии. Меня одолевала тоска по безвозвратно ушедшим студенческим дням, по товарищам, с которыми здесь жил, учился и с которыми, быть может, никогда не увижусь. Каждый из нас пронесет через всю жизнь по неведомым путям воспоминания о своих институтских друзьях.
Тем более я был рад, что в эти дни в общежитии оказалась и хорошо мне знакомая математичка Вера Б., с которой мы были даже вместе на экскурсии в 1936 году. Она ждала приезда своей матери - учительницы из Воронежа. Вдвоем с Верой мы убивали время в городском саду, наполовину занятом приезжим зверинцем. Там почти все время крутили одну и ту же танцевальную пластинку с названием «Бимбамбула», музыка которой и в самом деле очень подходила для зверинца. Иногда ходили в кино, - особенно когда к нам присоединялся еще один мой товарищ из выпускников-физиков - Никифор, устраивавший свое оформление в железнодорожную школу согласно полученному направлению от комиссии. Никифор (по-студенчески - Мекеша) и Вера проводили меня в стационар окружной больницы и навещали вдвоем после операции. От них я узнал, что наш директор Ажажа арестован. Я промолчал, но внутренне был убежден, что он ни в чем не виновен.
Потом Никифор уехал домой, и меня навещала, а потом встречала из больницы одна только Вера. Теперь я уже мог ехать домой, но мне представлялось неблагодарным оставлять Веру одну после проявленного ею внимания к моим больничным делам. Все эти дни мы с Верой вспоминали о всяких пустяках из своей недавней студенческой жизни. Мы как-то привыкли быть вместе, это нам обоим нравилось, но мы не могли допустить, чтобы наше прощание с юностью и друг другом обернулось пошлым флиртом. А на серьезный шаг я не мог пойти, оказавшись главой бездомной семьи, осиротевшей после ареста отца.
Только при отъезде, прощаясь со мной, Вера впервые, не стесняясь матери, поцеловала меня, протянула на память свою фотокарточку и сказала:
- В августе мы с Таней будем в туристическом лагере в Мариуполе. Если захочешь, можешь нас найти. От Тани я получила письмо. Тебе привет. Между прочим, она мне еще тогда сказала, что ты до утра целовался с ней в институтском саду после выпускного вечера. А со мной - ни разу за все это время.
Мы обменялись адресами, и я после отхода поезда долго рассматривал фотокарточку Веры и перечитывал надпись на ней: «Грише на память о последних студенческих днях, проведенных вместе. Вера». И откуда я мог знать, что эту карточку в отместку за «дни, проведенные вместе» изорвет в мелкие клочки еще не известная мне моя будущая жена.
На следующий день я тоже уехал поездом из Луганска. По дороге в Мариуполь сделал остановку в областном центре, чтобы еще раз попытаться что-нибудь разузнать об отце. Ответ в областном НКВД был прежним: «Справок не даем».
В Мариуполе оказалось, как говорится, час от часу не легче: моя тетя Евдокия, она же двоюродная сестра моей матери, и ее старший сын Иван вышвырнули вещи моей матери и сестры в сарайчик. В нем теперь живут мать и сестра. А еще раньше тот же Иван развалил в нашей комнате кухонную плиту и пробил проход из этой комнаты в свою спальню.
- Я здесь хозяин. Мне удобнее ходить к себе через эту комнату, - заявил Иван.
Все это было сделано, когда мама была на работе, а сестра в школе.
До ареста отца мать два года не работала, оставив по состоянию здоровья работу в кубовой. Сейчас ей снова пришлось поступить на работу, - на этот раз в спортивный зал уборщицей и одновременно ночным сторожем. Но все это ничего: главное - куда пойти учиться Оксане, только что закончившей десятый класс. По моему совету решили, что лучше всего подать заявление в институт, где учился ее брат, которого там хорошо знают. Но вскоре сестра вернулась из Луганска вся в слезах.
- Спасибо за совет. Какой-то твой приятель поставил мне тройку по устной математике.
- Не может этого быть.
- Очень даже может. Вот, смотри: я по памяти записала его вопросы, а вот мои ответы. Что тут неправильного? Он, гад, под конец задал еще один вопрос: не твоя ли я сестра? Потом начал тебя расхваливать и, между прочим, спросил, что слышно насчет отца. Я говорю, что пока ничего. Он говорит: «Экзамен окончен. Вы свободны». На следующий день в вывешенном списке - мне тройка. Для физмата - все равно что двойка.
- Не плачь, доню, - вмешалась мать. - Я тут договорилась в одном детском садике: с первого сентября перейду туда кухарить, а тебя возьмут воспитательницей. Год перебьемся, а там, может быть, поступишь учиться на доктора? Цур ей, той математике. Не женское это дело. А там, может быть, и мою хворь вылечишь. И детский садик - тоже не плохо. Вот я, сколько себя помню, сызмальства все наймычкой по людям мыкалась, и тоже начинала с того, что детей нянчила, а они были чуть поменьше своей няньки, и случалось так, что сразу и детка и нянька плачут. И где и кем я только не работала! И все же ничего: и сама выросла, и вас, слава Богу, з батькой выростыли. Вот только з батьком беда страшная приключилась, да и здоровье у меня уже не то. Пока продержимся, а там, может, и батько вернется.
